Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Радек Рак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Змей плавно уклонился от удара и укусил Мыхайла в икру. И исчез. Может, он спрятался в каком-то темном закутке? Или же растворился в воздухе.
Несколько страшных мгновений Мыхайло пребывал в неподвижности. Сначала боль была невелика – не больше, чем от укола иглой. Но с каждым мгновением она становилась все сильнее, и жгучий огонь от укуса распространялся по ноге. Дворовый захрипел и, не обращая внимания на зарубленных за стеной подельников, убежал в конюшню.
Усадебных гнедых коней не было. Разбойники, по-видимому, либо украли их, либо отпустили. Мыхайло забрался без седла на лошадь Любаша и ударил ее пятками в пах, но животное оказалось не то упрямым, как осел, не то мудрым, как библейский патриарх, и не думало выходить на мороз. Управляющий выругался себе под нос, схватил висевшую на гвозде масляную лампу, кожаным ремнем туго обвязал выше колена укушенную ногу и выбежал во двор.
Деревня спала, окутанная ночью. Настал тот час, когда сны снятся самые глубокие, зарытые под теплыми перинами. Ни в одной из соседних хат не горел свет. Мыхайло бегал от дома к дому, стучал в двери и орал:
– Откройте! Именем ясновельможного пана, откройте!
И каждый раз ему отвечала напряженная тишина. Он хорошо знал, что крестьяне не спят, – ведь он бился так, как бился бы о крышку гроба похороненный заживо.
Он хорошо знал, что никто не откроет.
После одной из хат ему стало плохо, и он едва не упал. Он с трудом добрался до ближайшего сарая и повалился на кучу соломы. Там он закатал штанину брюк.
Нога выглядела очень нехорошо. Вся икра опухла и имела синеватый цвет, а от следа укуса вверх ползла красная полоска.
Мыхайло с невероятным спокойствием взвесил в руке топор. Жаль, что нет водки, подумал он. Некоторые вещи нужно делать только в пьяном виде. Но у него не было ни капли. Ну, что поделаешь.
Он замахнулся и со всей силы рубанул топором по колену.
Боль расколола Мыхайла пополам. И на четвертины. В мелкую крошку. Топор вошел глубоко, перебил кость, и вырвать его было трудно. Дворовому, однако, как-то удалось это сделать, и он ударил еще раз. И снова. И снова. Быстро, еще быстрее. Успеть до того, как боль накроет его голову огненным саваном. До того, как голова поймет, что происходит, потому что тогда все будет напрасно – тогда голова испугается, и ничего не получится.
Даже крови было немного.
Мыхайло умирал с каждым ударом. Нога упрямо цеплялась за тело. Он уже знал, что не сможет.
– Дай, я помогу тебе, – сказал Хвощ.
Мыхайло посмотрел на него недоуменным взглядом.
– Ты умер.
– Э, нет. Я напился и спал.
Хвощ схватил обеими руками топор и одним ударом отрубил товарищу ногу. У Мыхайла вспыхнуло под черепом колючее солнце, и он выл, выл и выл, как волк. А кровь из культи стала прыскать рваными струйками. Морцин заботливо стянул кушаком бедро. Отрубленная нога лежала рядом – причудливый кусок тела, никому ни для чего не нужный.
– Морцин? – выдохнул Мыхайло. – Где Хвощ?
– Кажись, напился и спит. Не болтай. Будет еще больней. – Морцин плеснул масла из лампы на кровоточащую культю и поднес к ней фитиль.
Вспыхнуло пламя, зашкворкал жир, запахло смрадом горелого мяса. Мыхайло погрузился во мрак внутри своей головы, лишь бы подальше от тела, но Собек схватил его за воротник и вырвал из темноты.
– Не засыпай, а то умрешь. Держись. Отрубленная нога болит меньше, чем отстреленная голова.
– Иди прочь, – захрипел главарь дворовых и оттолкнул склонившегося над ним Собека. У парня не было головы, но каким-то образом он все еще мог говорить. Как петух, которому Мыхайло когда-то отрубил голову, а тот все пел и пел, пока не истек кровью. – Идите все ко всем чертям!
И они пошли, забрав Мыхайла с собой.
В это же время, неподалеку, Мацейка прижималась к змеиным рукам. Она задумчиво провела ладонью по покрытому чешуей телу мужчины. Такой он был красивый и молодой, и кожа у него горячая, как будто он вышел прямо из печи. На чердаке было прохладно и душно одновременно, дыхание Мацейки и парня-змея превращалось в клубы пара; натянутая на окошко пленка из рыбьего пузыря вспотела от сырости. Но Мацейка совсем не чувствовала холода, хотя на ней ничего не было.
Она поцеловала спящего парня. От него пахло хвоей и розмарином. Лес и травы, да. И чем-то еще – легкая, едва уловимая нотка масла. Ее собственный запах. Мацейка смутилась от этой мысли, а парень облизал губы во сне. У него был змеиный раздвоенный язык, и он умел делать им чудесные вещи.
– Иди ко мне – прошептала она. – Сделай это еще раз.
И он сделал. Ибо это был час, в который девушке не отказывают. А любовь после страха вкуснее. И чего было бояться?
Мацейка даже хорошо не помнила, что именно произошло после ухода из хаты разбойника, которого другие называли Мыхайлом. Она испугалась, когда дворовый Морцин встал из-за стола, подтянул штаны и сказал, что он сюда приехал не колядовать, а только поесть, попить и потрахаться; и что труп трупом, а разбойники разбойниками, но сам-то он мужик и право имеет. Она испугалась, когда он смерил взглядом всех сестер, потому что откуда-то знала, что он выберет именно ее. Она испугалась, когда он разорвал на ней рубашку, обнажив белые груди. Она испугалась, когда он захохотал и велел ей опереться о стенку и выставить зад, а затем стал задирать ей юбки, одну за другой.
Но больше всего она испугалась, когда она схватила лежащий на запечье ножик, которым ее отец строгал по вечерам из липового дерева разных птичек и рождественские игрушки, и ударила им в жирное брюхо дворового. Морцин удивленно посмотрел на нее, и на мгновение Мацейке показалось, что будет как в страшном сне, в котором нельзя убить преследователя, потому что он бессмертен и сразу встает. Но нет. Разбойник застонал и упал на колени, держась за расплывающееся по рубахе пятно свекольно-красного цвета.
Двое других дворовых вскочили с мест и достали ножи, но одному отец Мацейки жахнул по голове деревянным табуретом. А потом в хату ворвались
