Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Радек Рак

медведь, потому что и медведи в последнее время заходят сюда с гор. Но это было не животное, ибо кровь его пульсировала горем и гневом, такими густыми и черными, какие и не встретишь у животных, разве что у цепных псов. Поэтому Слава подумала, что это может быть кто-то, умерший внезапной смертью, или кто-то, похороненный заживо, или, возможно, призрак – если это так, то скоро здесь появится Плохой Человек. Плохой Человек ловил блуждающие по земле души и помогал им уходить в места, о которых Славе было известно лишь то, что порой они бывали местами хорошими, но чаще всего – бездной отчаяния. А она лучше других понимала, что иногда лучше ничего не делать, чем помогать.

Душа лежала неглубоко под землей, почти на виду. Чудо, что она пережила морозы. Славе в первый момент показалось, что она не жива, что уже находится на стороне смерти, потому что не могла услышать ее сердца; но нет, душа все же жила и извивалась, как гусеница, завернутая в лист. Душа казалась небольшой, и Славе стало ее жаль. Женщина кинула взгляд на восток, затем взглянула на запад. Она посмотрела на север и на юг. Плохого Человека не было видно.

– Иди ко мне, душа. Я заберу тебя домой и откормлю.

Душа весила не много, но и не мало, но Слава умела обращаться с душами, даже если они были вдвое тяжелее, даже если принадлежали лютому разбойнику или матери, утопившей в навозе нежеланного ребенка. А ведь это был не разбойник и не детоубийца, а юноша на пороге мужественности.

Такая мужественность, солнечная и полная жизни, ей очень нравилась. Она завернула душу в снятый с плеч шерстяной плащ и понесла в дом. Слава уложила юношу в свою постель и обеспокоилась тем, что она, возможно, не слишком свежа после зимы. Она аккуратно закрыла дверь на засов и захлопнула ставни.

– Что ты сделал со своим сердцем? – спросила она, но больше себя, чем душу, потому что юноша все еще спал.

Он что-то там бормотал, как будто на мгновение открывал глаза, но смотрел безучастно и тут же возвращался в омут зимних снов. Слава раздела его и умыла; от него приятно пахло землей и юношеским потом, так что ей даже стало жалко его мыть. Но так надо, потому что ничто не пробуждает от оцепенения лучше, чем прохладная вода. Потом она укутала его по самые уши теплым одеялом и прошептала ему на ухо:

– Сейчас я тебя накормлю, мой милый.

Слава расстегнула рубашку и вытащила набухшую от молока грудь. Юноша нежно обхватил губами розовый сосок и пил, и пил, и пил. А когда ему надоело, он просто снова уснул – но это был уже не зимний сон, а сон сытого ребенка.

– Ты ничего не оставишь для нас, хссс?

Слава медленно обернулась.

– У меня есть и вторая грудь, – ответила она и сняла рубашку.

Зашуршало, зашелестело. Отовсюду выползали змеи. Темные головы, изучающие мир раздвоенными языками, высовывались из-под кровати, из запечья, из-под всевозможной утвари, из-за картинок на стене. Гады выползали из горшков и котелков, из старого забытого сапога. Они выбирались из сеней, из дымохода и из печной заслонки, из всех щелей, о существовании которых Слава даже не подозревала.

Змеи облепили ее всю. Они заползали в волосы и под юбки. Они переползали друг через друга, чтобы поскорее добраться до грудного молока.

Славе нравились эти ласки. Змеи нежно кусали ее, их мелкие зубчики и проворные языки больше щекотали, чем причиняли боль. Потому что змеи, несмотря на голод и нетерпение, очень старались, чтобы Слава не обиделась. Все это длилось долго, потому что змей было немало. Когда последняя сытая рептилия отвалилась от ее груди, как пиявка, у женщины закружилась голова. Она опустилась на кровать.

– Только никому не говорите, – напомнила она змеям, медленно уползающим в только им ведомые закутки. – Чтобы только мары не узнали, а то и они придут и тоже захотят.

Она свернулась калачиком рядом со спящим юношей и тоже уснула.

XXII. О сборе причитающегося

Сказывают, что Слава выкормила Якуба своим молоком, что, конечно, не может быть правдой. В тот год весна наступила холодная и бледная, а вместе с ней пришел голод. Он заглядывал во все дома и скрежетал редкими зубами, и не было никакого способа избавиться от него – его выгоняли за дверь, он возвращался через окно или дымоход. Не было хаты, в которую он бы не заглянул. От голода высохли груди кормящих баб, а коровы давали молоко странное, красноватое и ржавое на вкус.

У Славы же не было голода, и Якуб быстро приходил в себя. Он спал, ел, иногда мылся – отшельница очень настаивала на мытье, и вновь ложился спать, хотя солнце стояло еще высоко в небе. Он чувствовал себя так, словно снова оказался в материнской утробе, и ему было хорошо. Иногда он прикасался к своей груди, как касаются языком ноющего зуба, и пытался почувствовать биение сердца; но грудь по-прежнему оставалась тихой и пустой, и это пробуждало в нем память о том, что он хотел забыть. Он забывался и проваливался в темный, теплый сон.

Хуже всего было с речью – за зиму он будто забыл слова. Якуб не сильно страдал из-за своей немоты, ведь животные не разговаривают, а живут; он же, без сердца, был никем. Однако Слава выводила его на улицу в теплые дни и говорила:

– Это солнце.

Или:

– Это дом.

Или:

– Это кошка. А это ворона.

Так и шло. Забор. Яблоня. Курица. День. Ночь. Луна. Трава. Вода. Все, из чего сделан мир. Якуб повторял слова за отшельницей, как ребенок, но они казались ему лишь пустыми звуками. Как будто это была не человеческая речь, а шелест листьев на ветру или треск ломающихся веток в лесу.

Якуб сам не очень хорошо помнил, как оказался у Славы. Не то чтобы у него была полная пустота в голове, но воспоминания и образы путались у него, как во сне. Последнее, в чем он был уверен, это ноябрьский поход в лес. А потом все смешивалось: змеи, зима, мороз, пробирающий до мозга костей, а потом тепло, пахнущая травами хата Славы, где он чувствовал себя в безопасности и был сыт, будто снова оказался в утробе матери.

Придя в себя, он спросил:

– Откуда я здесь взялся?

Женщина смерила его пристальным взглядом и сказала:

– Сегодня мы пойдем к людям.

Якуб не