Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

Зазвонил телефон.

- Извините, это, наверное, меня, - сказал Гарднер, подошел и снял трубку. - Слушаю! - крикнул он и ответил: - Да. Все в порядке... Да... Хорошо, присылайте! Если успеют! - Его, видимо, не так поняли. - Если успеют, то застанут... - Он посмотрел на часы. - Да, минут двадцать еще буду... Ну, уж это я не знаю. - На ответе, видимо, настаивали, и он раздраженно затряс головой. - Не знаю, не знаю, я не архитектор, надо посмотреть... Надо, говорю, прийти и посмотреть.

Он повесил трубку, выругался: "Скотина" - и потом подошел к столу.

- Итак? - спросил отец.

Гарднер поднял на него тяжелые глаза.

- Ага! - вспомнил он. - Так вот, стало известно, что в толпе должны находиться еще двое... так сказать, запасных швейцарцев, кроме того, нам сообщили их приметы. Поэтому площадь, а также часть прилегающих улиц оцепили и стали проверять документы у подозрительных лиц. Между тем, когда арестованных стали уводить, Войцик затеял драку с конвоем, чтобы выиграть время и отвлечь внимание. Но тогда это почему-то не бросилось в глаза. Одним словом, пришлось порядком повозиться, парень оказался крепким, и вот в это время один из его негодяев, стоящий в толпе, бросил бомбу. К счастью, больших разрушений не произошло. Было убито четыре человека и в том числе один из негодяев, ранено человек двадцать пять, сломано дерево и разнесло автомобиль - вот и все. Но самое главное - удалось захватить самого предводителя банды.

- А персона? - спросил отец.

- Что персона? - не понял Гарднер и отставил чашку.

- А некая персона уцелела?

- Уцелела, - ответил Гарднер, - и скоро вы ее увидите. Завтра в час дня под вашим балко-ном пройдут войска, и речь будет все-таки произнесена, парад состоится, хотя и с опозданием. Сейчас придут сюда и будут приготовлять помещение. - Он подошел к отцу. - Вас же, уважаемый господин профессор, и всю вашу семью я попрошу сделать нам любезность и не покидать это помещение до завтра. Вы ведь не откажете нам, профессор, правда?

- Правда, - сказал отец и покорно наклонил голову.

...Маленький, юркий, словно бескостный человечек быстро взошел на балкон и остановился, смотря на толпу большими, лунатическими глазами.

Толпа, согнанная со всех окрестных улиц и теперь зажатая в оцеплении, почти безмолвно колебалась внизу.

Когда он взошел на балкон, в ней произошло какое-то движение, послышались несогласован-ные возгласы, но он ждал взрыва, криков, а как раз их-то и не было.

Их не было, может быть, даже потому, что никто и не догадывался, как они ему нужны и что он именно их ждет. А он не то что любил их или нуждался в них, - нет, ему, кажется, даже не было никакого дела до чувств этой живой плазмы, одушевленного месива, которое он презирал искренне и глубоко. Но он во всем любил порядок, от привычек своих не отступал без крайности и уж больше всего гнался за соблюдением традиций.

Любовь народа, который он вместе с другими главарями только что поставил на колени, жестоко смиряя его огнем, железом и опустошением, была одной из таких самых крепких и верных традиций, и отступление от нее он почел бы преступным.

Сейчас он недоумевал, сердился и искренне переживал неудачу. Он даже сделал было движение, чтоб посмотреть назад, на свою свиту, и взглядом спросить у нее, что это значит, но в это время позади, а потом и под самым балконом вспыхнули нестройные и несогласованные крики - это наконец догадались военные.

Солдат было очень много, и все они до одного кричали. Тогда он удовлетворился, вынул платок и прижал его несколько раз к острому, колкому подбородку. Теперь все шло как следует, и он только выжидал какого-то одному ему известного и нужного момента.

Его уродливое, обезьянье личико было странно неподвижно, и только иногда быстро вздрагивали губы и крылья худого, тонкого, злого носа.

А крики все росли и множились.

Теперь внизу попросту шумели, топали ногами, даже бесновались, - этим разрешалось томительное и долгое ожидание, и мало кто понимал внизу значение этих криков. Но главное, кажется, что поняли все: сегодняшний день кончится речью, - значит, бояться нечего.

Тогда он шагнул вплотную к перилам и положил на них руку.

Шум продолжался, и он хорошо проработанным, четким жестом поднял кверху эту маленькую, худую лапку и вознес ее с высоты балкона над толпой, как бы укрощая и сдерживая.

Затем он заговорил.

Говорил он медленно, складно, и вместе с тем как-то тяжело, словно стараясь вбить в мозг каждую фразу. Надо признаться, речь его не отличалась от тех же тоненьких и паскудных брошюрок в восемь листиков, что в изобилии заполняли мостовые и все общественные писсуары, и слушать было скучно. Но этот уродец, эта юркая мартышка, вознесшая над толпой свою маленькую бескостную, лиловую и очень страшную ладонь, была судьбой, роком, той грубой, непонятной, даже почти неразумной, но хорошо организованной силой, которая несла смерть и разрушение - только смерть и разрушение! - и поэтому все с усиленным вниманием вслушива-лись в ее слова. Они слушали еще потому, что хотели понять необъяснимое - все то, что убивало их детей, жгло их жилища, превращало их, здоровых, свободных людей, в калек. Они ждали от него объяснения и разгадки того, что претворялось в жизнь огнем, авиацией дальнего действия и руками веселых, спокойно-озверелых солдат.

Но этого-то и не пожелала объяснить маленькая обезьянка, столь жестоко осудившая человечество и человечность.

Уродец кончил речь и сошел с балкона, какой-то взъерошенный, недовольный и своей речью и ее действием на умы согнанных людей.

Стоит ли им говорить об истории и судьбах мира? Большие, фосфоресцирующие глаза его быстро и тревожно забегали, он тяжело, шумно вздохнул и пошел к выходу. И тут к нему подошел отец.

Он выдвинулся так неожиданно и уверенно, что свита, стоящая вокруг, не успела его задержать. Только усатый, тот самый, что арестовывал и уводил Ганку, схватил было его, - но было поздно, - за руку.

Уродец вопросительно посмотрел на них.

- Это профессор Мезонье, - сказал Гарднер, - директор Института первобытной истории.

Уродец с любопытством взглянул на отца.

- И автор книги "Моя борьба с мифом двадцатого века"? - спросил он.

Отец неловко и растерянно поклонился.

Он был донельзя смущен и испуган тем, что происходит, и, верно, сам не мог хорошенько разобрать, что за сила толкает его вперед, но она толкала, и вот он с опасностью для собственного благополучия и даже - кто знает? может быть, жизни лез вперед, в самую пасть дракона. Свита, стоящая вокруг, всколыхнулась и смутно зажужжала.

Поведение отца, даже вне зависимости от того, что он желал сказать, было до невероятности глупо. Имея фамилию Мезонье, не следовало соваться вперед.

Человечек продолжал молча смотреть в лицо моего отца и потому спросил:

- Да? Ну и что же вам нужно, господин Мезонье?

Отец сказал, что он хочет обратиться с просьбой.

- А именно? - спросил тот.

Отец довольно связно и даже не путаясь сказал, что он просит, чтоб отпустили на поруки его лучшего ученика, старшего научного сотрудника института.

- Лучшего ученика? - переспросил уродец, продолжая неподвижно и изучающе рассматри-вать отца. - Это очень плохая характеристика. Не думаете ли вы, господин Мезонье, что мы склонны слишком высоко оценивать вашу деятельность?

Отец смешался, покраснел, но сейчас же возразил, что дело не в его деятельности, конечно, о значении которой можно спорить, ибо он и сам-то о ней весьма скромного мнения...

- Зря! - сказал человечек. - К сожалению, она не скромна и совершенно бесспорна.

- ...а о примитивной справедливости или хотя бы беспристрастности...

- Да, да, - иронически покачал головой карлик, - справедливость и беспристрастность! Какие хорошие слова есть у вас в запасе и как быстро вы об них вспоминаете, когда вам зажмет дверью палец!

Он вдруг улыбнулся.

- Ладно, об этом еще мы будем говорить. Ну, так что же натворил ваш ученик? - Он обернулся к Гарднеру. - Это, наверное, по вашей линии, полковник?

Гарднер выступил из толпы.

- Речь, очевидно, идет о докторе Ганке? - спросил он, взглянув на отца. - Этот человек арестован, во-первых, за упорную антигерманскую деятельность...

- Вздор! Он никогда не занимался политикой, - быстро сказал отец уродцу.

- Одну минуточку, - улыбнулся тот одной щекой, - дайте мне уж дослушать. Ну?

- ...выразившуюся в сочинении пасквильных листовок и в участии в труде, осужденном в Германии за антинацистские идеи.

- Позвольте, позвольте, - сказал отец возмущенно, - позвольте! Автор-то этого труда - я! Гарднер сладко улыбнулся.

- Именно об этом мы и вели с вами разговор, профессор, но тогда вы почему-то не понимали этого.

- Так что? - спросил уродец, глядя на отца. - Вы недовольны, что находитесь на свободе? Так, что ли?

- Я... - начал отец.

- Когда будет и если будет нужно, вы тоже за все ответите. Раз мы вас щадим, значит, имеются какие-то основания. - Он обернулся в Гарднеру. Дальше, полковник! Вы сказали: "во-первых".