Аберистуит, любовь моя - Малколм Прайс

Амба подошла ко мне с видом человека, совершившего открытие. Я взглянул на нее и улыбнулся, а она протянула мне пачку заламированных в пластик карточек с биографиями летчиков. Лавспун: герой войны, школьный учитель, увенчанный наградами поэт и Великий Маг Совета Друидов. Торт-Кидай: поставщик высококачественного мыла, от которого ваше лицо становится черным, и стрел краснокожих индейцев, которые якобы пронзают вашу шею. Ирод Дженкинс, школьный учитель физкультуры; в молодости был членом сборной Уэльса, а впоследствии, хоть карточка об этой заслуге и умалчивала, прославился тем, что послал чахоточного школьника в пургу на верную смерть. Последним был Освальд Фробишер. Пустое место. Один из горстки английских интеллигентов, которые не успели на Гражданскую войну в Испанию и так расстроились, что ушли добровольцами на Патагонскую. В карточке говорилось только, что он умер от ран, когда его «ланкастер» рухнул в Рио-Кайриог. Ни словом не упоминалось, какие то были раны, но любой школьник мог вам сказать: бандиты отрезали его «Длинного Джона» и затолкали ему в рот.

Амба по-прежнему держала в руках одну из карточек. Я вопросительно взглянул на нее, и она протянула карточку мне. Подробностей там было даже меньше, чем на карточке бедолаги Фробишера. Точнее, их не было вовсе – лишь белая картонка и на ней имя. Его я последний раз слышал из уст мамаши Дая Мозгли. Имя женщины, с которой ее сын отправился повидаться за неделю до смерти. Гуэнно Гевара, говорилось там, героиня борьбы за свободу.

Глава 12

Бьянка осторожненько вынула осколки разбитого стекла из фотографии Ноэля Бартоломью и завернула их в газету.

– Если бы я заблудилась в джунглях, ты бы поехал меня искать?

– Нет, это слишком опасно.

– Чтоб меня хоть сфотографировать, как твой многоюродный прапрадедушка?

Я рассмеялся:

– Разве мы уверены, что он ее сфотографировал?

Со свертком битого стекла она прошла на кухню, крикнув по дороге через плечо:

– Ну конечно.

Я поглядел на портрет. Сфотографировал? Он ее и впрямь нашел? Или американскую разиню-туристку провел ушлый китайский лавочник? Портрет и сундучок с памятными вещицами и документами дал мне Иа – давно, в те времена, когда я верил в здравый смысл и думал, что экспедиция могла окончиться крахом. Но Иа с терпеливой убежденностью, которую выказывал крайне редко, спокойно не согласился со мной. Все зависит от того, сказал он, что считать крахом. И добавил, что в один прекрасный день я все пойму сам. Но я так по-настоящему и не понял, хоть вновь и вновь перечитывал дневник. Ломкие пожелтевшие страницы, которые Ноэль испещрял своими малярийными каракулями – день ото дня все более неразборчивыми, – повествуя, как Гермиона Уилберфорс приходила к его одру. Пассаж, который заканчивался словами из Блаженного Августина: «Веровать – значит верить в то, чего пока не видел».

Бьянка снова вошла в кабинет:

– Я думаю, он ее сфотографировал в раю.

– Что-что?

– В раю. Там он ее сфотографировал.

Я усмехнулся, а Бьянка, увидев, какое у меня лицо, вдруг взбеленилась:

– Думаешь, ты все знаешь, да? Ты небось и в привидения не веришь?

– Нет. А ты?

– Верю, конечно. Я сама стану привидением.

Выходя из конторы, мы встретили миссис Ллантрисант. Он выглядела усталой и бледной и драила крыльцо, как робот.

– Принхаун да, мистер Найт!

– Принхаун да, миссис Ллантрисант! У вас усталый вид.

– Возраст мой такой, мистер Найт, потому и вид такой.

– Так вам, быть может, стоит взять несколько выходных, полежать задрав ноги?

– А кто вместо меня будет складывать салфетки для Ковчега?

– Так вот чем вы занимались?

Она замерла и, как пьяная, навалилась на швабру.

– Я счастлива, что могу внести свой вклад.

– Вы во все это верите, не так ли? Во всю эту затею с Ковчегом?

– А во что же тут не верить?

– Я имею в виду, вам ведь хочется на нем поплыть, не так ли?

Миссис Ллантрисант ухватила выбившуюся прядь волос и заправила под косынку. Рука у нее дрожала.

– Я это делаю ради детей. Нам-то уже слишком поздно, но деточки – они этого достойны.

– А Лавспун будет царем?

– Социальная геронтократия, мистер Найт, совсем как в Древней Греции.

– А чем плох Аберистуит?

Она опустила тряпку в воду.

– Удивительно даже слышать, что вы про это спрашиваете, мистер Найт. С чего вдруг он вам так занравился?

– У него, наверно, есть недостатки, но в данный момент он не располагается под десятью тысячами футов воды.

– Не десять тысяч, а менее двадцати морских саженей. Считайте, лужица.

Вдруг миссис Ллантрисант потеряла равновесие и завалилась на меня. Я ухватил ее за руку и поставил на ноги.

– Со мной все в порядке, правда-правда, – простонала она. – Просто поскользнулась – ступенечка мокрая.

– Вы слишком перетруждаетесь, вот что я вам скажу. Мы же не хотим, чтобы случилось то же, что на Пасху?

Мы с Бьянкой шли по набережной к Соспану.

– Безмозглая старая кошелка.

– Не надо ругаться.

– Ты видел, как она на меня зыркнула?

– Ну что ж поделаешь. Она человек старой закалки.

– А что случилось на Пасху?

Я заказал нам мороженого.

– Прихватило ее. Сказала, что из-за яблок в пироге, но ей пришлось так худо, что вызывали священника соборовать. С тех пор, правда, все было в порядке.

Бьянка склонила голову мне на плечо и сказала:

– Почему ты мне не позвонил?

– По поводу?

– По поводу! – закричала она.

Нуда, конечно. В последний раз мы виделись, когда я отвез ее к себе домой.

– Прости. Я…

– Не извиняйся.

Я провел рукой по ее лицу, взъерошил ей волосы. Сослан протянул нам мороженое с тактичностью бордельной мадам. Мы некоторое время ели молча, а затем Бьянка сказала мне в складки рубашки:

– У меня для тебя кое-что есть. То есть у меня этого еще нет, но я могу достать. То есть, если ты хочешь, конечно.

– О чем ты? – сказал я ей в макушку.

– О чем-то очень-очень особенном.

– О чем?

– О том, за что ты отдал бы правую руку.

– Я ни за что не отдал бы правую руку.

– Спорим, ты бы отдал ее, чтоб жениться на Мивануи.

– Нет, не отдал бы.

– Это сочинение.

Я резко вдохнул, и Бьянка захихикала.

– Неужели? – спросил я осторожно. – И что за сочинение?

– У-уу, всего-навсего Дая Мозгли последнее сочинение. – Она опять хихикнула.

Я отстранил ее от себя и посмотрел ей в лицо:

– О чем ты говоришь?

– Последнее сочинение Дая Мозгли. Ты ведь его ищешь, правда?

– С чего ты взяла?

– Мне Мивануи рассказала.

Я страдальчески закрыл глаза.

– Все в порядке, я никому не скажу.

– Она не должна была тебе говорить.

– Ну что ты хотел – она же трепло.

– Не стоит ругаться.

– Я знаю, ты считаешь, у нее из попки солнце восходит, только она, знаешь, не всегда мед да сахар.

– Я не сомневаюсь. Все мы таковы.

– Так оно тебе нужно?

Некоторое время я, не отвечая, смотрел на нее.

– Ты что – серьезно? Ты знаешь, где последнее сочинение Мозгли?

Она кивнула:

– Я знаю, где копия.

– Где?

– У Пикеля.

– У Пикеля?

Она вновь кивнула:

– Как раз после смерти Мозгли Лавспун попросил Пикеля придумать такой хороший сейф, чтобы его никто не мог открыть – даже тот, кто сделал. Пикель согласился, хоть и сказал, что нет в мире замка, что ему бы не поддался. И еще сказал, что Лавспун – мудак. Лавспун раньше держал в сейфе оригинал сочинения Мозгли – тот, про который газеты писали, что он потерялся. Пикель выждал, пока Лавспун отвернется, стянул его и снял копию. Мол, на всякий пожарный случай.

– Тебе это рассказал Пикель?

– Да.

– А откуда ты знаешь, что он не соврал?

– С чего бы ему? И потом, я знаю, где он его держит – в колокольне. Я могу его достать, если хочешь.

Я обхватил руками ее голову и заглянул ей в глаза:

– Не делай ничего, пока я все не обдумаю.

На западе уже вовсю полыхали зарницы, когда я тот вечер выходил из «Мулена». Я опоздал, и хорошего столика мне не досталось – пришлось сидеть в самом конце, откуда очень плохо было видно сцену. Девочки из шоу обычно так далеко не забирались, и меня обслуживала простушка-официантка в черной юбке и белой блузке. Столик пришлось разделить с группой мужчин – судя по виду, только что вывезенных спасательным вертолетом с необитаемого острова. Отросшие и нечесаные волосы, оборванная и заношенная одежда. Один протянул мне руку, и, чтобы его не обидеть, я нерешительно пожал ее.

– Добро пожаловать, брат, – проскрипел он голосом морехода, который лет десять не перебросился словом ни с одной живой душой. Остальные посмотрели на меня пристально – их взгляды метались по моему лицу, как прожекторы.

– Я вам не брат.

Мужчина хихикнул так, что у меня стянуло кожу, и обернулся к своим компаньонам:

– Говорит, он нам не брат!

Остальные разразились грубым сиплым хохотом.