Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Игорь Шелест

Стремнин, конечно, понимал, что институт не мастерские, а работы, выполняемые институтом в помощь заводам, всегда, естественно, крайне срочные, отвлекающие лучшие научные силы, как-то потом теряются в общей массе грандиозного дела, выполненного многими организациями нескольких министерств. Куда интересней и эффектней было бы институту сосредоточиться на главнейших, по мнению Островойтова и некоторых других учёных, перспективных научно-тематических направлениях и вести теоретические и экспериментальные исследования… Только вот кто в этом случае стал бы помогать заводам?.. Ведь институт прежде всего для этой цели и был создан перед войной. И ещё, кто безошибочно предопределит, что институту в первую очередь нужно заняться одними проблемами, а не другими, будто бы не менее важными и, уж конечно, более трудоёмкими?.. Ведь сколько раз так было: занимались аэродинамикой профилей с большим заглядом вперёд… А потом выяснилось: целесообразней было бы больше заниматься проблемой механизации крыла для уменьшения посадочных скоростей и улучшения летательных свойств проектируемых самолётов.

Словом, Стремнину представлялось, что в постановке перспективных тематических работ требовалось прежде всего обеспечить объективное избрание важнейших для развития авиации направлений в исследованиях, избегая «тупиковых путей». Если же в выборе направлений поддаться наитию субъективизма — можно истратить деньги, потерять время и не располагать рекомендациями для последующего развития проектируемой техники. А это позже обязательно аукнется теми же бесконечными работами по ликвидации возникающих прорех, против участия в заштопывании которых вполне отчётливо высказался на парткоме Пантелеймон Сократович.

В то время Стремнин увлёкся новой технической идеей подцепки самолёта к самолёту в воздухе. Многие часы между полётами, да и все свободные вечера он вдохновенно затрачивал на разработку проекта своей системы, а когда закончил чертежи, обратился к профессору Островойтову с просьбой ознакомиться с проектом и при благоприятном впечатлении включить в план научно-исследовательских работ. Вот тут-то Сергею и аукнулось его выступление на парткоме.

Уже само вынесение по предложению профессора Островойтова доклада Стремнина на НТС таило в себе заранее разработанную акцию, дабы «всем итээровским миром» осадить увлёкшегося изобретателя. И Стремнин понимал прекрасно, что эта акция, во всех деталях продуманная не только профессором, но и подготовленная им совместно с некоторыми, особенно чуткими к тонким желаниям Островойтова лицами, имеет целью подарить совету весьма занимательный спектакль, где ему, Сергею Стремнину, уготована трагикомическая роль мальчика для битья.

За полчаса до начала заседания Стремнин развесил плакаты. При изготовлении этих плакатов, на что было затрачено немало ночных часов, Стремнин не прибегнул ни к чьей помощи. Рассудил так: работа моя — целиком инициативная. Будь она включена в план, получил бы план-карту — можно было бы оформить наряд-заказ отделу оформления… Впрочем, и тут потребовалась бы беготня, бесконечные уговоры, согласования, убеждения… В отделе оформления вечный завал: годами все их девочки заняты вычерчиванием графиков и формул для соискателей, готовящихся к защите. Поэтому Стремнин знал, что, если бы даже удалось «выцыганить» на плакаты наряд-заказ, списав расходы на какую-нибудь тематическую работу, пришлось бы в течение месяца стоять возле этих девиц, владеющих плакатным пером, и следить за тем, чтобы они изобразили именно то, что он задумал. Эта непроизводительная трата времени совершенно его не устраивала, нужно было выполнять свою основную работу — заниматься испытаниями, летать. Поэтому, узнав о решении Островойтова заслушать доклад на НТС, Сергей тут же сам принялся за дело.

И вот настал этот час. Плакаты красуются на штативах, сам Сергей волнуется у окна, видит первую реакцию входящих на дело его рук. Сперва, естественно, появились самые молодые члены НТС. В благодушном состоянии послеобеденной приятности они тут же удивлённо вытягивали лица и, не взглянув на докладчика, устремлялись к плакатам.

На заседаниях НТС привыкли видеть плакаты установленного стандарта, с «кривыми», выведенными цветной тушью, или ряды математических выкладок. Такие плакаты и схемы, таблицы, похожие, как близнецы, давно приучили членов НТС не обращать на них почти никакого внимания… А тут, извольте видеть, даже в плакатах и то чувствуется нечто дерзкое.

Минут за пять до начала стали появляться маститые учёные — доктора наук. На их лицах тоже возникало секундное удивление при взгляде на графическое оформление, но доктора, не задерживаясь, проходили на свои привычные места в первом ряду и уже оттуда, рассевшись совершенно непринуждённо, принимались со сдержанной улыбкой разглядывать наглядный материал. Но вот вошёл доктор Ветров, заслуженный деятель науки и техники (по его книгам Стремнин осваивал курс методики лётных испытаний), и воскликнул, не удержавшись:

— Вот так плакаты!

Заметив у окна стоящего Стремнина, добродушно заулыбался:

— Сергей Афанасьевич и тут нас удивляет своим пылким воображением… Ну что ж, послушаем, послушаем… Очень даже любопытно!

Потом вошёл доктор Кулебякин и тоже, разглядев плакаты, доброжелательно посмотрел на Сергея, прежде чем сесть. Сергей поздоровался кивком, не изменив позы.

Оживление собравшихся вдруг прекратилось. Скрипнула малоприметная дверь в стене, облицованной светлым дубом, и вошёл профессор Островойтов, как всегда, обстоятельный, подтянутый, бодрый, роста хоть и чуть выше среднего, но держащийся так, словно был много выше.

«Какой, однако, барин!» — успела промелькнуть у Стремнина почти совсем добродушная мысль, когда Пантелеймон Сократович сделал чуть заметный кивок в зал, направляясь к председательскому месту. Далее профессор позволил себе несколько неожиданную для всех «народно-демократическую» выходку: лучезарно улыбнувшись, спросил, окинув зал быстрым взглядом:

— Над чем это вы так весело посмеивались?

Сидевший во втором ряду известный шутник Румянцев, кандидат наук из инженеров-мотористов с внешностью рабочего высокого разряда, пробурчал басовито:

— Да мы, Пантелеймон Сократович, заспорили: что более всего красит женщину?

— Што за вопрос! — живо усмехнулся профессор. — Конешно, помпэзное продолжение талии!

Все рассмеялись, а Островойтов отодвинул стул, намереваясь сесть, и тут наконец обратил внимание на плакаты. От улыбки, которая только что украшала его дородное лицо, осталась лёгкая тень, но и она быстро стёрлась.

— Ну, милейший Сергей Афанасьевич!.. Вы здесь? — Профессор поискал глазами Стремнина и, уже с искренним интересом разглядывая то Сергея, то плакаты, закончил свою мысль: — Какие ж вы нам тут эффектно смотрящиеся вещи изобразили… Ну, ну!..

Островойтов даже отошёл от стула, приблизился к самому большому плакату, на котором изображён был общий вид всей идеи подцепки самолёта к самолёту в воздухе, заметил:

— Каково?.. На темно-коришневом фоне (он так и выговорил нарочито — коришневом) — вдруг белая аппликация!.. Эффектно!.. Весьма, весьма!.. Это вы, Сергей Афанасьевич, сами, конечно?

Стремнин, побледнев, ответил, слегка удивляясь своему голосу:

— Не располагал иными возможностями, профессор… А применил аппликацию не столько для эффектности, сколько для убыстрения работы… Да и хотелось понаглядней изобразить, чтобы научно-техническому совету потребовалось минимум времени для уяснения сути идеи…

— Так сказать, в доступной пониманию учёных форме… — Островойтов смеющимися глазами окинул Стремнина.

По залу прокатились довольные смешки.

Профессор вышел из первоначального, вполне искреннего изумления и обрёл свой обычный стиль. Стремнин поджал губы, тщетно пытаясь сделать вид, будто не обратил внимания на весёлое оживление присутствующих. Пантелеймон Сократович, держась руками за спинку стула, сказал:

— Итак, сегодня мы заслушаем сообщение инженера-лётчика-испытателя Сергея Афанасьевича Стремнина о предлагаемой им новой системе подцепки в воздухе одного самолёта к другому. Сергей Афанасьевич, сколько потребуется вам времени?

— Минут двадцать.

— Пожалуйста. Прошу вас на кафедру.

Как странно Стремнин, абсолютно уверенный и в конструктивной новизне, и в ценности своей идеи, знал, что прекрасно подготовился к выступлению, и вот теперь, как вратарь, пропустивший первый шальной мяч в ворота от своего же игрока, не чуял под собой ног.

Но, оказавшись на кафедре, окинув взглядом сидящих в зале и успев заметить в глазах некоторых предвкушение в некотором роде спектакля, что ли, Стремнин ощутил в себе спасительную злость.

Несколько удивившись, что голос сразу же зазвучал чётко и ясно, Сергей довольно быстро обрёл присущую ему естественность. Он даже успевал следить за тем, чтобы не вклинивались все эти «значит», «так сказать» и прочие сорные словечки, при волнении особенно настырно рвущиеся в живую речь. Он к этому готовился, зная, до какой степени чисто, свободно, раскованно говорит профессор и как он нетерпим ко всяким «пыканьям-мыканьям».