Охотник за нечистью и Похититель Душ (СИ) - Видана Анастасия

Венельд мог уничтожить ее тогда — должен был это сделать, но не сумел даже пошевелиться. Если бы все повторилось, смог бы он навредить Рун? Ответа не было…

А она, между тем, вскинула руки, и тени плавно стекли со стен на дощатый пол, устремились к ней, собрались у ее босых ног, заскользили по стройным щиколоткам, растворяясь в ее теле. Миг — и они остались вдвоем: Охотник, впервые не исполнивший свое предназначение, и девушка-знахарка, только что столкнувшаяся с собственной пробудившейся силой.

Не оборачиваясь к замершему у стены парню, Рун стянула с постели покрывало и укутала плечи. Ее знобило. Больше всего на свете Венельду хотелось подойти и согреть ее в своих объятиях. Она казалась такой испуганной и такой невинной!

Конечно, он этого не сделал. Он ничего не сделал! — лишь молча смотрел, как она одевается, собирает в тяжелый узел непослушные густые волосы, снимает с крючка найденный в сторожке ветхий плащ, натягивает его на плечи, покрывает голову капюшоном. Каждое ее движение доставляло ему боль. Не отводя от нее глаз, Венельд поднял с пола брошенное ею покрывало, намотал его на бедра и аккуратно присел на разгромленную кровать, по-прежнему не произнося ни слова.

Подойдя к двери, Рун с трудом отодвинула подпирающее ее полено, откинула крючок, взялась за ручку — и силы ее покинули. Девушка замерла на мгновение, будто надеясь, что он ее остановит, прижалась лбом к широкому косяку. Венельд не шелохнулся, хотя и сердце его, и душа, и тело так и рвались к ней.

А после она ушла в ночь, аккуратно притворив за собой тяжелую дверь старой лесной сторожки, и больше он ее никогда не видел…

Глава 18. Рун

В великолепных покоях эймира Сантаррема царил хаос. Придворные передвигались на цыпочках, разговаривали встревоженным шепотом, рабы же и вовсе старались не попадаться никому на глаза. Лучшие лекари со всего мира один за другим покидали покои, беспомощно разводя руками. Сам эймир Заитдан возлежал на шелковых подушках, хмуро уставившись в потолок. Его двенадцать жен и двадцать три наложницы заламывали руки и проливали горькие слезы у себя на женской половине, оплакивая участь своего господина.

Две с половиной луны назад пышущего здоровьем эймира поразила неизвестная болезнь, и Сантаррем погрузился в траур. Отменены были все праздники и развлечения, жители облачились в темное, убрав столь любимые сантарремцами яркие наряды подальше — до лучших времен.

Эймиру Заитдану недавно исполнилось тридцать шесть. Это был крепкий здоровый мужчина, искусный воин, неутомимый охотник, справедливый и всеми любимый правитель. Военная слава эймира была такова, что не только ближние соседи предпочитали жить с Сантарремом в мире, но и властители дальних земель, не имеющих общих границ с владениями Заитдана, старались заключить с ним союзы. Каждый из них был бы рад видеть эймира своим зятем, а некоторые предлагали своих дочерей в наложницы, рассчитывая на его расположение. Заитдан слыл настоящим ценителем женской красоты, а потому о внешности его жен и наложниц ходили легенды. Впрочем, он и сам был красивым мужчиной: высоким, крепким, широкоплечим, смуглокожим и темноволосым. Взгляд его черных глаз повергал в трепет, а белозубая улыбка не оставляла равнодушным никого, кто удостоился счастья ее лицезреть, — она смягчала жесткие черты его лица и покоряла сердца его подданных, гостей и даже врагов.

И вот теперь он был болен! Горе поселилось в сердцах сантарремцев, стихли на улицах песни, прекратились веселые пляски, громкоголосые базарные зазывалы поумерили пыл. Люди с тревогой, надеждой и страхом ожидали глашатаев, каждый вечер оповещавших жителей о здоровье эймира. Вести были неутешительные. Ни одному лекарю так и не удалось обнаружить причину болезни правителя Сантаррема, ни один не сумел предложить лечения.

Сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих. Солнце постепенно клонилось к закату, и на главную площадь Сантарры, столицы Сантаррема, стягивался народ. Люди негромко переговаривались, тревожно поглядывая на помост, куда вот-вот должен был подняться глашатай.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Если бы случайный путник, ничего не знающий о постигшем сантарремцев несчастье, а потому и не ожидающий появления вестника, оказался бы сейчас на этой площади и оглядел собравшихся здесь людей, его внимание непременно привлекла бы одна девушка, стоящая у самого помоста. Одета она была по-сантарремски: кожаные сандалии, просторные песочные шальвары, белая туника и широкая накидка цвета слоновой кости, закрывающая голову и плечи, — но внешне совсем не походила на местных женщин. Невысокая, тоненькая, хрупкая, она отличалась от пышногрудых и крутобедрых сантарремок не только фигурой, но и более тонкими чертами лица, более светлой кожей, а главное — необычным цветом глаз, взирающих на мир с угрюмым отчаянием. Левый глаз был у нее голубым, а правый — зеленым, и это, по мнению местных жителей, не сулило счастья их обладательнице. В других странах, где ей доводилось бывать, подобное и вовсе считалось пугающим, отталкивающим и противоестественным. Сантарремцы оказались менее суеверны и гораздо более дружелюбны к тем, кто отличался от них самих. Девушке нравилась эта страна и этот народ — и тем противнее было осознавать, для чего она здесь. Впрочем, выхода у нее не было, и радости ей это, понятно, не добавляло.

Задумавшись о чем-то своем, девушка вздрогнула, когда раздался топот копыт, и толпа подалась в стороны, освобождая дорогу глашатаю. Все разговоры и перешептывания стихли, едва он взошел на помост. Люди затаили дыхание, чтобы не пропустить ни слова, хотя по выражению лица вестника все и так было ясно. Придерживая тонкой рукой накидку, девушка подняла голову и взглянула на помост.

— Жители Сантаррема! Сегодня возлюбленного нашего эймира, да продлит Джиан-лла его дни, посетили еще пятеро лекарей: из Норавии, Кхарта, Сулгуни, с Байнаровых островов и из Вестхайда. К несчастью, ни одному из них незнакома болезнь, поразившая эймира Заитдана. В дворцовом храме Джиан-лла день и ночь горят свечи — придворные молятся за выздоровление эймира, да будет долгою и благословенной его жизнь!

Вздох разочарования прокатился над площадью, в толпе раздались горестные вскрики. Глашатай поднял руку:

— Если среди вас есть те, кто разбирается во врачевании или знает лекарей, знахарей, шаманов, способных излечить эймира, не молчите, говорите сейчас! Судьба Сантаррема в ваших руках.

Эти слова произносились каждый вечер, и поначалу всегда находились желающие попробовать свои силы, но по истечении двух лун в Сантарреме не осталось лекарей, не попытавшихся помочь эймиру. Однако сегодня тишину, установившуюся на площади после призыва глашатая, нарушил решительный голос стоящей у помоста девушки в светлой накидке цвета слоновой кости:

— Я могу излечить эймира!

Люди ахнули и принялись озираться, а те, что стояли около незнакомки, подхватили ее на руки и вознесли на помост. Глашатай взглянул на нее с сомнением:

— Ты знахарка?

Девушка кивнула. Казалось, ее ничуть не смущают ни пристальные взгляды тысяч глаз, с надеждой взирающих на возможную спасительницу, ни перешептывания стоящих внизу людей, ни явное недоверие глашатая. Впрочем, решение принимал не он: если была хоть малейшая надежда, ее следовало использовать — и что с того, что сомнения гложут душу?

— Что ж, тогда ты поедешь со мной. Молитесь, жители Сантаррема, — пусть Джиан-лла поможет этой девушке исполнить то, о чем она так уверенно заявила пред всеми вами!

До дворца эймира добрались быстро: он находился недалеко от центральной площади, и у глашатая была с собой еще одна лошадь — как раз на такой случай. Стража беспрепятственно пропустила молодую знахарку: разумеется, они не спустят с нее глаз и не позволят причинить эймиру никакого вреда, но задерживать у входа не станут — вдруг она действительно может помочь!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Два стражника сопроводили ее в покои эймира. Заитдан по-прежнему возлежал на подушках, утомленно опустив ресницы. Щеки его ввалились, под глазами залегли глубокие тени. Сильные руки эймира непрестанно двигались по расшитому золотом покрывалу, крепкие пальцы комкали драгоценную ткань, сжимались и разжимались вновь; судороги искажали посеревшее лицо больного, но со сжатых упрямо губ не срывалось ни единого звука.