Храм - Игорь Акимов

Он прошел к столу.

Альбомы, книги церковных записей, большие планшеты с чертежами и рисунками, библии, евангелия, псалтыри… Н открыл один из альбомов. Фотографии иконостаса: общий план, отдельные фрагменты; фотографии чернобелые, но качественные. В другом альбоме — фотографии росписей стен и колонн. Где-то я все это видел… На чертежах был храм.

Н повернулся к полотнам. Вот он, иконостас. Н не был знатоком живописи, но отличить работу мастера от ремесленной поделки конечно же мог. Здесь работали настоящие мастера. Например, вот этот Василий Великий, — если б Н его увидел в Москве или Киеве, то нисколько б не усомнился, что перед ним оригинальный Васнецов. Его колорит, его мазок, его избыточность, которой он пытается компенсировать отсутствие воображения. На полотно капнул стеарин, и Н выпрямил свечу. Поискал внизу полотна — вот она, подпись. Васнецов. Поглядел на обороте. Здесь художник расписался крупно, широко, и даже дату проставил.

Н стал рассматривать полотна внимательней и обнаружил Репина и Нестерова, а по специфической линии глаз и всего лица Андрея Первозванного — узнал Врубеля. Холст был без подписи, а может Н ее не нашел, но он не сомневался, что перед ним именно Врубель (его автопортрет), в крайнем случае — замечательное подражание.

Разглядывание картин утомило Н. Он присел на край стола и еще раз обвел схрон неторопливым, уже истратившим любопытство взглядом. Чего-то недоставало. Какая-то малость выпала из этой мозаики — и потому не было ощущения цельности, завершенности.

Н закрыл глаза, расслабился. Выгнал из головы все мысли. Посидел так совсем недолго — и вдруг спросил себя: так чего же недостает? И сразу ответил: ну конечно же! — золота.

Н не любил загадок. Они были скучны ему. Соревнование — у кого изобретательней и живей мышление — не вызывало в нем и малейшего интереса: он не находил в нем поэзии. Иначе говоря — окна в неизведанное. Неизведанное не где-то в мире — в космосе или в атоме, в прошлом или будущем, — а конкретно в душе. Вот где главная тайна, загадка загадок. Жаль, что мне не придется ее узнать. Н не часто вспоминал о душе, а когда вспоминал — испытывал удовлетворение оттого, что он не психолог. Его смешили псевдодушевные изыски коллег, технологические приемы, которыми можно было удивить простаков и добиться видимости успеха, но все это были только фокусы — слова, слова, слова. Н был убежден, что излечение возможно единственным способом: подобное — подобным, души — душой. Какую же должен иметь душу целитель, какие единственные и простые находить слова, чтобы больной поверил, что с ним через этого необычного человека говорит Бог, чтобы его больная душа узрела свет и сама повернулась к свету своею светлой стороной, и осталась бы преданной этому выбору навсегда, на всю оставшуюся эту жизнь…

Впрочем, рассуждение увлекло нас слишком далеко, а ведь автор всего лишь хотел сказать читателю, что его герой не настолько прост, чтобы утверждаться чужими интеллектуальными изысками. Вернемся к делу. Итак, Н понял: то, что он считал разгадкой, оказалось жертвой, отступным: вот тебе приз за твое усердие; бери — и успокойся. Золото не интересовало Н, но поскольку золото утаили отдельно — оно, несомненно, входило в условие задачи.

Н снова осмотрелся. Чтобы обследовать весь пол, потребуется уйма времени. Стал бы я так прятать золото от человека, которому оно предназначено? Нет. Оно спрятано от того, кто окажется в этом схроне случайно. А меня сюда привели. Значит — для меня оно должно быть под рукой. Протянул руку — и взял…

Н все же прошелся по схрону, разглядывая плиты, даже под стол заглянул. Нет, все это не то. Да и какой творческий человек дважды подряд воспользуется одним и тем же приемом? Поищем на стенах.

Как-то так получилось, что до этой минуты Н ни разу специально не взглянул на них. Правда, в самый первый момент, еще только спускаясь в схрон, он заметил, что на ближайшей стене что-то намазано. Но внимание было привлечено иным: проявляющимся из сумрака столом, полотнами, блестками на шитье и металле, — это и вытеснило все остальные впечатления на периферию памяти. Потом это мимолетное впечатление получило еще один шанс завладеть его вниманием — когда он разглядывал полотна; тогда такое же красочное пятно (без четких границ, размером приблизительно метр на полтора) оказалось прямо перед его глазами. Но взгляд скользнул по пестрой мазне энергетически нейтрально, шанс так и остался неиспользованным. Теперь вполне могло оказаться, что за этой мимолетностью и таилось главное.

Стены были выложены кирпичом. Сразу видно — необычайно прочным: такой проживет сотни лет — и ничего ему не сделается. Писали маслом прямо по кирпичу, без грунтовки, в четырех — Н осмотрелся — нет, в пяти местах: еще одна роспись находилась за лестницей, в тени, поэтому сразу ее было трудно заметить.

Н приблизил свечу к стене. Намазано было щедро, почти везде — в два-три слоя. Но не закрашивали; скорее всего — искали какое-то впечатление. Не получалось — пробовали снова и снова. Местами краску выдавливали из туба прямо на стену, и уже затем вступали в дело мастихин и грубая плоская кисть. Ни одного спокойного мазка! Темперамент изумительный. Кабы найти в этом еще что-нибудь — кроме темперамента…

Нет. Ничего. Откровенная мазня, единственная цель которой — сбить с толку и спрятать информацию. До чего же надоели эти детские игры…

В нем нарастало раздражение. Н понимал, что не прав. Будь он в лучшем состоянии, он бы спокойно, в своей обычной неспешной манере разобрался бы с этой простой задачкой; может быть, даже удовольствие бы получил. Но силы окончательно оставили его. Надо отдохнуть — и идти домой. А через пару дней — в охотку, с интересом…

Не только мысли — уже и слова буксовали в нем. Он сдвинул книги — и улегся на столе; хорошо, что стол такой длинный. Свечку Н забыл пристроить, а теперь вставать для этого специально… Он сложил руки со свечой на груди, как покойник; это его развеселило. Надо бы подложить пару книг под голову, а то смотреть на пламя неудобно… Он так и сделал и тут же вспомнил, что у него в кармане есть спички. Жаль. Но в этот раз конфликт между поэзией и прозой он решил в пользу прозы. Погасил свечу — и в то же мгновение сознание оставило его.

Он очнулся с мыслью: мазни здесь нет, потому что ее не может здесь быть. Этот храм совершенен. И в целом, и в каждой детали. Его творили талантливые люди. Следовательно, и эти росписи созданы одним из них. Мог талантливый человек просто мазать? Нет. Ведь это был последний штрих; возможно — завещание мне…

Н легко сел, достал спички, зажег свечу. Среди подсвечников были и высокие шандалы, даже в человеческий рост. Н выбрал средний, укрепил на нем свечу, и установил шандал так, чтобы изображение было освещено мало-мальски равномерно. Затем отошел к противоположной стене, взглянул — и сразу увидел. Объективности ради надо признать, что увидел он лишь потому, что хотел увидеть; потому, что знал: оно здесь. Это был пейзаж, который он видел теперь каждый день, и который успел полюбить: холм и на нем — храм. Если не насиловать взгляд и смотреть как бы отстраненно, не глазами, а внутренним зрительным чувством (оккультисты и обыватели называют это третьим глазом), холм и храм проявлялись на картине из буйства красок, материализуясь из их блистающей пены, как некогда — в назидание всем художникам — такую же штуку проделала Афродита. Это был намек и на сотворение мира. Да мало ли что можно было там прочитать! Ведь известно, что каждый видит в картине только то, что есть в нем самом.

На следующей картине опять был храм; только выглядел он столь необычно, что Н не сразу его признал. В нем было что-то варварское… впрочем — нет, не так; не варварское, а первозданное. Словно он был сотворен самой природой. Свободно, как дыхание. Я уже где-то видел его… или представлял таким, подумал Н, и тут же вспомнил: ну конечно же! — паутинный чертеж на керамической плитке. Твой великий замысел, строитель. Что-то у тебя не сложилось, а может — тогда время еще не пришло и ты решил это передоверить мне?.. Все это было — как бы поделикатней выразиться — столь невероятно, столь чудовищно, что сходу не вмещалось в Н — и он выбросил это из головы, просто не стал об этом думать. Доживем — увидим. Он никогда не верил в свободу воли, а нынешние события, в которых он был марионеткой (но марионеткой в спектакле, поставленном Господом!), лишь подтверждали его смиренную правоту.

И только на третьей картине Н обнаружил то, что искал: две фигуры. Себя Н признал сразу, но вторым был не черный ангел, хотя и одетый в черное; возможно — монах. В его лице и фигуре было нечто необычное; что именно — Н понял не сразу. Ведь обе фигуры были зыбки, без отчетливых черт. На несколько мгновений они возникали из красочного тумана сгустками призрачной плоти — и тут же рассеивались, чтобы на следующем энергетическом импульсе уплотниться снова. Но Н знал, что если он почувствовал необычность, то поймет и ее суть. Он не насиловал себя, не пытался что-либо разглядеть, только прислушивался к своему чувству. И вдруг понял: монах слепой. И сразу все стало на места — и пустое лицо, и впечатление вывернутости наизнанку, раскрытости тела, которое — все целиком — как радар — и было глазами монаха.