Храм - Игорь Акимов

Где же разгадка?

Дело предстояло рукотворное, поэтому и разгадку следовало искать в руках.

Монах правую руку положил на сердце. Это просто: он завершил свое дело (а может быть и путь) и отдает свою душу на суд Господа. Левой он указывает на старца. Зачем?.. Н дождался, пока импульс проявит изображение снова, и разглядел, что монах указывает не вообще, а конкретно на левую руку старца (то есть, на мою левую руку, — зачем-то уточнил Н), которую старец держит как-то странно: перед собой ладонью вперед. (В его правой руке был трудно различимый предмет — то ли макет храма, то ли табличка с его чертежом, — да это и не важно, что именно он держит: Н с первого же взгляда понял, что это символ принятой эстафеты.) Странное положение левой руки могло означать только одно. Н обошел стол. Вблизи образ исчез, но Н приметил место, где была ладонь, и смог разглядеть ее едва уловимую тень. Приложил свою ладонь. Ничего не произошло. Ах, да! — ведь это же зеркальное изображение, в нем все наоборот. Н приложил правую ладонь, поискал, чтобы пальцы совпали точно. Придавил. Мягко щелкнул замок — и открылась закамуфлированная живописью невысокая дверца.

Вот теперь действительно все.

Н взял свечу и, согнувшись, вошел в каморку; она, впрочем, оказалась достаточно высокой, чтобы выпрямиться, не опасаясь зашибить голову. В каморке стояли два допотопных сундучка, оббитых кожей и медью, на крашеном суриком табурете высилась стопа массивных книг; к ним была прислонена икона Богоматери в стандартном серебряном окладе. Икона не впечатляла художественными достоинствами, ее лак потемнел, местами она казалась черной. Но очевидно за нею водились какие-то особые достоинства, иначе она была бы не здесь, а рядом с иконами, созданными выдающимися российскими живописцами.

Книги были древними, несомненно — инкунабулы; каждой по меньшей мере пятьсот лет. Впрочем, это обстоятельство оставило Н равнодушным. Утверждение, что возраст творений человека добавляет им цены, Н всегда воспринимал иронически. Мы живем на планете дураков, — иногда говорил он во время своих знаменитых семинаров. Ловкачи втюхивают нам залежалый товар, уверяя, что именно в залежалости его основная ценность. Их можно понять: раскрутить всеми забытое старье, найденное на чердаке, в подвале или пирамиде куда проще, чем создать нечто действительно новое. Чтобы создать бренд, существуют специалисты, которые с торгашами заодно. Это ведь целая наука! Нас веками приучали верить не себе, а этим специалистам. На этом стоит их бизнес. Они должны постоянно стимулировать наш интерес, поддерживать в нас веру в реальную ценность вытканной ими словесной ткани, потому что если мы вдруг начнем доверять собственному чувству, если наши глаза откроются и мы вдруг увидим, что король-то голый, — они останутся без куска хлеба, вынужденные заниматься чем-то действительно путным, к чему они совсем не расположены.

Чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажем, что Н верил только в энергию, которую автор вложил в свое творение. Если сочетанием слов, звуков, красок, линий, пластических масс автор заставил душу потребителя его продукции пережить катарсис — эта душа уже никогда не станет прежней, поскольку автор перенес ее ближе к Богу. Там не теплей, не светлей и не уютней, но там чаще возникает желание творить добро, продвигаясь по единственной тропинке к Богу, доступной каждому.

Иначе говоря, Н верил в бессмертие лишь гениальной работы. Самая редкая книга, редкая, например, потому, что это единственный экземпляр, уцелевший когда-то от костра инквизиции, не вызвала бы в нем интереса и желания подержать ее в руках, поскольку товарная ценность книг его не интересовала, как и любая конъюнктура. Правда, есть книги, о которых говорят, что они сами по себе — по оформлению — произведения искусства. Наверняка есть любители, у которых такая книга вызовет экстаз, схожий с оргазмом. Но подобная реакция ценителя вовсе не означает, что в оформлении книги присутствует гений. Мастерство — да; может быть — талант; это они нуждаются в квалифицированном ценителе. А гению переводчик не нужен. Он, знаете ли, прост. Он пользуется языком чувства, одним для всех людей на этой планете. Поэтому он понятен каждому. Кстати, поэтому созданное гением бессмертно, ведь будущие поколения (если они не деградируют до инстинктов) будут чувствовать так же, как и мы. Язык дарован нам Богом. Находясь на интеллектуальном пиру, устроенном для нас Сатаной, задурманенные его плодами, мы так редко вспоминаем об этом…

Итак, на книги Н взглянул равнодушно — и больше о них не вспоминал. Сундучки были без замков. Н открыл их. В одном, почти доверху, лежали золотые царские червонцы, в другом — украшенные драгоценными камнями большие золотые кресты и утварь, используемая при исполнении богослужений. Были здесь во множестве золотые цепи, ожерелья и перстни. Возможно, это были дары по случаю, как в ломбарде, только в храме за них выдавали не деньги, а обещание снять бремя с души; а может их отдали в храм на хранение, а потом не стало ни тех людей, ни церковников. И теперь я единственный, кто знает об этом сокровище. Граф Монте-Кристо.

Н присел на угол сундучка. Света свечи как раз хватало на эту каморку, но уже сразу за открытой дверью была тьма. Тишина… Впрочем — нет: какой-то едва различимый звук доносился снаружи. Н прислушался. Это вороны раскричались. Может быть, кто-то идет сюда?

Н вышел из каморки, прикрыв ставшую сразу невидимой дверь. Пока поднимался по железной лестнице, вороны умолкли. Значит — ложная тревога. Но он все же выбрался наружу, опять накапал в тот же кратер стеарина и установил свечу. Потом закрыл люк, засыпал его песком, уложил плиту и отломанный угол, подтянул на место войлок. Все.

Ничто не изменилось ни в нем, ни вокруг.

Если бы все можно было оставить вот таким, как есть!..

Он лег на войлок и закрыл глаза.

Ничего из этого не выйдет.

Еще час назад у него был выбор; по крайней мере — он так считал. Но войдя в храм он попал в такую колею, выбраться из которой было не в его власти. Это сокровище — смертный приговор; оно убило всех, кто знал о нем. Теперь мой черед. И конец будет в муках — ведь я тоже его не выдам…

Мысли были бесплодны, как всегда, если от тебя ничего не зависит.

Он поднялся, и, не взглянув ни на Богородицу, ни на черного ангела, вышел из храма. И первое, что увидал, были люди. Их было много. Почитай — возле каждой хаты. И хотя до них было не близко — сотни метров, а до дальних — километр и более, Н видел их отчетливо. Они ждали. Они смотрели на него — и ждали. Ведь он был знаком их судьбы.

Ничего в его жизни не изменилось. Опять он не принадлежал себе.

X

Прошло больше недели, прежде чем он понял, что восстановился и способен действовать. До города он добрался легко: первый же грузовик подобрал старика с тяжелой солдатской сумкой. Правда, водитель едва не передумал, обнаружив, что с ним не скоротаешь дорогу разговором, но старик был чистый и не нахальный, и водитель рассудил, что отвести душу перед бывалым человеком все же лучше, чем слушать самовлюбленных придурков по FM, которые даже не пытаются скрыть, что считают тебя идиотом.

Н знал, куда едет. Как-то во время прогулки Диоген показал ему этот дом — провинциальное хайтековское чудо архитектуры с огромными окнами, подземными гаражами и телекамерами наружного наблюдения по всему периметру. Диоген познакомился с хозяином случайно: зашел в парк съесть у Гиви пару шашлыков (все знают, что у Гиви лучшие шашлыки в городе), а там сидит еврей в костюме за десять тысяч баксов, при нем никакой охраны, и Гиви с ним беседует из-за стойки, как с каким-нибудь добрым приятелем с рынка. Диоген знает этикет, поэтому он сначала спросил, где Гиви брал сегодня мясо для своих шашлыков. Для Гиви это приятный вопрос, поэтому он ответил обстоятельно, посетовав, что в этом году хорошую свинину он видел только в телевизионной рекламе, зато баранина выручает — хороша как никогда. Тогда Диоген спросил, какие соусы сегодня приготовил Гиви. Этот вопрос был еще приятней. Тебе повезло, дорогой Диоген, сказал Гиви. Наташа сегодня не пошла в институт, и все соусы готовила она, а ты ведь знаешь, какой у нее вкус. Даже лионский шеф-повар говорил, что ее вкус в международной классификации можно принять за эталон. Это известно всем, согласился Диоген.

Он был человек честный и в данный момент при деньгах, но костюм за десять тысяч баксов в этой забегаловке был столь неуместен, даже нелеп, что Диоген (это его формулировка) ощутил неудержимую потребность в лицедействе. Он приподнял свою неведомого цвета замшевую шляпу и спросил, не угостит ли господин шашлыками, — свою кредитную карточку он забыл дома. Вы окажете мне честь, — сказал костюм. — Сколько? — Три, — сказал Диоген, хотя собирался заказать два. — Гиви, — сказал костюм, — четыре шашлыка уважаемому Диогену. Вот такой человек. Тоже знаком с ритуалом. — И вина, — подсказал Диоген. — И вина, — сказал костюм. — Самого лучшего. Когда Гиви принес им красного вина и налил в стаканы, оно показалось Диогену слишком темным; он взял свой стакан и понюхал. Гиви! — обиделся Диоген, — так ведь это саперави… всего лишь саперави! — Ты его сначала попробуй, — сказал Гиви. — Ты его сначала хорошенько распробуй. Может быть тогда, дорогой Диоген, ты будешь меньше волноваться от слов «киндзмараули» и «хванчкара»…