Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

Саркофаг за спиной пыхтит и щёлкает.

Морозов подходит к стеллажам и шкафам у дальней стены. На столе – стеклянные пробирки, что-то вроде перегонного куба. Раскрытая тетрадь с японскими иероглифами. Когда Морозов касается её страницы, та рассыпается в прах. Он открывает ближайший шкаф: аккуратно сложенные тетради и книги. Лишь одна полка – почти пуста. На ней – чертежи. Морозов аккуратно извлекает их, но вдруг понимает, что они не бумажные. Что они не рассыпаются под его пальцами.

Более того, все надписи на них сделаны на английском, а на некоторых мелькают и русские слова. Он кладёт перед собой верхний чертёж: на нём изображено что-то вроде саркофага, находящегося в центре зала, только явно более современного. Алексей Николаевич ловит глазами слово «анабиозис» и пытается разобраться в чертежах.

От этого занятия его отвлекает звонок – резкий, металлический. Морозов оставляет чертежи и подходит к оживающему саркофагу. Скрип, скрежет, сыплется пыль. Из саркофага валит холодный пар. Морозов смотрит на часы: прошло больше часа.

Крышка поднимается рывком.

Когда пар рассеивается, Алексей Николаевич видит, наконец, тело в саркофаге.

Это девушка. Темноволосая, с орлиным носом, с красивым телом. Она обнажена.

Алексей Николаевич неловко протягивает руку и касается ледяной кожи. Жива девушка или нет – непонятно. Наверняка перед открыванием нужно было что-то сделать. Например, повысить давление. Или понизить.

Это сенсационное открытие. Анабиоз.

Если Исии Сиро знал об этой комнате – почему он не разработал подобную конструкцию, когда работал в США? Ведь он умирал от рака – анабиоз мог стать шансом для него. Пусть у Исии и других сотрудников отряда 731 не было возможности посетить места былой «славы» после войны. Китай ненавидел их, Китай не мог их простить. Но свою голову Исии унёс целой и невредимой. Неужели он не мог построить второй агрегат?

Морозов делает два шага назад и натыкается на стул. Очень вовремя. Он садится.

Анабиоз – это решение проблемы эвтаназии, раз и навсегда. Человека можно замораживать на неопределённый срок – до того момента, когда лекарство от его болезни будет найдено. Шестьдесят пять лет китайские подземелья хранили тайну, которая может перевернуть мир.

Девушка, жива ли девушка?

Морозов возвращается к столу с колбами и медикаментами. Большинство не маркировано вовсе или помечено японскими иероглифами, которых Морозов не понимает. Он открывает второй шкаф, третий, четвёртый. В двух – пыльные бумаги, папки с документами. В одном – лекарства и препараты. Он пытается понять, что нужно взять. Нашатырь? Он не мог не испариться за шестьдесят пять лет – даже сквозь стекло.

Но он не может ничего понять. Нужно ли что-то вводить девушке? Не нужно?..

Но тут его размышления прерываются звуками за спиной. Морозов оборачивается. Он видит руку, свисающую с саркофага. Пальцы шевелятся.

Морозов бежит к девушке и понимает, что её нос, рот, остальные отверстия закрыты трубками для подачи и отвода веществ. Он аккуратно, одну за другой, вынимает трубки. Девушка уже не дёргается, её дыхание стало ритмичным, хотя и слабым. Морозов осторожно берёт её на руки. Он замечает койку слева от саркофага и перекладывает просыпающуюся туда.

Что у него есть? Бутылка воды. Лекарства с непонятными этикетками, и каждому больше полувека. То есть у него нет ровным счётом ничего. Он не может оставить её здесь. И сил перенести её у него тоже не хватит. И в этот момент она поводит головой.

Доброе утро, незнакомка, пора вставать.

Он отодвигает пальцами веко, смотрит на зрачок. Всё в порядке, не сужен, не расширен. И тут она моргает. Он отдёргивает руку, а она смотрит на него. Никакого удивления: разумный спокойный взгляд.

У неё славянские черты лица. Он спрашивает:

«Are you okay?»

«Оkay», – шепчет она едва слышно.

«English, русский, zhōngwén, polski?» – Он перечисляет все языки, которые знает.

«Русский», – отвечает девушка.

«Кто ты такая?»

«Пить», – говорит она.

К месту приходится поллитровка минералки, купленная незадолго до падения. Он открывает бутылочку и поит девушку, придерживая её голову. Самостоятельно она двигаться пока не способна.

«Кто я?» – спрашивает она.

«Я не знаю. Ты должна знать это».

Её голова перекатывается справа налево. Мыслительные функции ещё не восстановились в полной мере. Она стонет. А потом отчётливо произносит:

«Я – Майя».

«Майя?»

«Майя».

Морозов неожиданно осознаёт, что на ней ничего нет. Он осматривается вокруг – никакой одежды нет. Морозов снимает свою рубашку – запылённую, потную – и накидывает на неё. Жалко, пиджак остался с другой стороны стены. Ну хоть так. В развёрнутом состоянии рубашка едва прикрывает её наготу. Девушка высокая.

Её взгляд снова становится осмысленным.

«Какой сейчас год?»

«Две тысячи десятый».

«Чёрт».

«А какой тебе нужен?»

«Другой».

«Меня зовут Алексей… – Он решает, что отчество здесь ни к чему. Она старше его: её заморозили ещё до его рождения. – …Алексей Морозов. Я врач».

Она замолкает. Он представляет, как должны сейчас путаться её мысли. Поэтому он молчит: пусть девушка успокоится, хоть немного придёт в себя. Через несколько минут молчания она задаёт новый вопрос.

«Мы в Пинфане?»

«Да, в Пинфане».

«Мне нужно… мне нужно…»

«Что?»

«Там, в шкафу – чертежи».

«Чертежи чего?»

«Анабиозиса».

«Это саркофаг, в котором ты была?»

«Да. Я… сколько мне лет на вид?»

«Лет двадцать-двадцать три».

Она улыбается.

«Сколько ты спала?» – спрашивает он.

«Долго».

«В каком году тебя заморозили?»

«Во время войны. В самом конце».

«В сорок пятом?»

«Да».

Он считает в уме. Шестьдесят пять лет сна.

Снова тишина. Он не считает правильным задавать ей вопросы. Она не пытается подняться, да сейчас это вряд ли получится.

«Что произошло наверху?» – спрашивает она.

Алексею Николаевичу очень хочется разговаривать дальше, но его смущает обнажённое женское тело. Красивое тело. Рубашка не может этого скрыть.

«…может, найти какую-либо одежду?» – неловко говорит он.

Майя рефлекторно пытается прикрыться руками, хотя раньше не обращала внимания на свою наготу. У неё не получается, координация движений нарушена. Руки движутся, как у тряпичной куклы. В любом случае, такую грудь одной рукой прикрыть непросто, думает Алексей Николаевич. Он оглядывается вокруг в поисках какой-либо одежды.

«Моя, наверное, сгнила, – говорит Майя. – В шкафчике должны быть лабораторные халаты. Они для работы в тяжёлых условиях, ткань толстая».

Морозов оглядывается.

«В том шкафчике».

У противоположной стены ещё несколько шкафчиков. В одном Морозов находит приличной сохранности халаты из толстой грубой ткани. Один он подаёт Майе, другой надевает сам: рубашка всё равно испачкана и порвана.