Директор департамента - Владлен Качанов

Бандит заметно нервничал. Не дожидаясь вопросов, он стал быстро говорить, размахивая руками.

— Не подумайте, что я один из этих проклятых радикалов, — обращался он к членам комиссии. — Не подумайте, что я против американской системы. Я вел свой рэкет, строго соблюдая американские законы.

Макслотер усмехнулся. Объяснение в любви к американской системе со стороны гангстера его несколько озадачило.

— Погодите, мистер, — прервал он рэкетира. — Выходит, что американский образ жизни вполне вас устраивал?

Аль Капоне закивал головой.

— Наша американская система, — сказал он, — называйте ее американизмом или капитализмом, как вам больше нравится, дала каждому из нас и всем нам великие возможности. Нам оставалось только схватить эти возможности обеими руками и до конца использовать их.

Макслотер смутился. Он не знал, сердиться ему или нет на такое вульгарное разъяснение фундаментальных основ американской жизни. Согласиться с гангстером означало поощрить его теоретизирования. А он и без того явно пытается ставить себя на одну доску с любым американцем, добившимся успеха честным путем. Спокойнее всего перевести разговор в другое русло. И председатель спросил:

— Ну а как вы относитесь к большевизму?

— Большевизм стучится в наши ворота. Мы не можем себе позволить впустить его. Мы должны организоваться против него, сомкнуть наши ряды и стоять насмерть. Мы должны держать рабочего подальше от красной литературы и красных уловок; мы должны проследить, чтобы его мозги оставались здоровыми…

Таких мудрых речей Макслотер давно не слышал. Особенно приятно было услышать их из уст соотечественника, к тому же весьма знаменитого, прославившегося не только своими ювелирными бандитскими операциями, но и дружескими связями с крупнейшими политическими деятелями Америки. «Свои связи Аль Капоне и здесь, конечно, сохранил, но что за жизнь для него без банковских сейфов? — посочувствовал Макслотер рэкетиру. — Нет, истинной райской жизнью он наслаждался только на Земле…»

Председатель поблагодарил Аль Капоне за участие в заседании комиссии, сообщил о выдаче ему бессрочной визы и пожелал вечного блаженства в райских кущах.

11

АНГЕЛЫ ВВЕЛИ в зал красивого пожилого человека с задумчивыми глазами и тонким овалом лица. Он назвал себя: Генрих Гейне, поэт,

— Ах, поэт! — Макслотер встрепенулся. — Поэт-лирик или поэт-политик? Поэты, знаете ли, тоже разные бывают. Одни призывают к свободе любви, что не представляет большой опасности для нашего вполне просвещенного общества, другие — к свободе мысли, что крайне неуместно и опасно. Какие же вы слагаете вирши? Впрочем, прочитайте что-нибудь, мы тут сами разберемся, что к чему.

Гейне задумался на мгновение, выбирая в памяти подходящие для этого случая стихи, а затем стал читать:

О страсти беседует чинноЗа чаем целый синклит:Эстетиком — каждый мужчинаИ ангелом дама глядит.Советник скелетоподобныйДушой парит в облаках,Смешок у советницы злобныйПрикрылся сочувственным «ах!»Сам пастор мирится с любовью,Не грубой, конечно, «затем,Что вредны порывы здоровью».Девица лепечет: «Но чем?»«Для женщины чувство — святыня.Хотите вы чаю, барон?»Мечтательно смотрит графиняНа белый баронский пластрон.Досадно — малютке при этомМоей говорить не пришлось:Она изучала с поэтомДовольно подробно вопрос…

— Браво, Генрих!

Макслотер был в восторге от стихотворения. После крамольных речей революционеров стихи о любви доставляли истинное наслаждение. Он отдыхал душой.

— Вы настоящий поэт. Как это у вас? «Довольно подробно вопрос…» Хе-хе! У вас все в таком же духе?

Председатель был не похож на себя. Он преобразился. Из грозного, беспощадного судьи он превратился в жизнерадостного любителя скабрезностей. Ему хотелось послушать что-нибудь еще эдакое.

Поэта не пришлось просить дважды. Он продолжал читать, но уже другое:

При жизни счастье нам подавай!Довольно слез и муки!Отныне ленивое брюхо кормитьНе будут прилежные руки.А хлеба хватит нам для всех —Устроим пир на славу!Есть розы, и мирты, любовь, красота,И сладкий горошек в приправу.

И снова трансформация. Макслотер опять стал самим собой. Глаза метали молнии, щеки нервно подергивались. Он старался сдержать себя, и это ему нелегко давалось. Он оказался обманут. Этот поэт — такой же, как все. Революционер и к тому же нахал. Пытался притупить бдительность стишками о любви.

— Типичный марксизм, — процедил Макслотер, — «Прилежные руки» против «ленивого брюха». Призыв к восстанию трудящихся против эксплуататоров. Так это у вас называется, не правда ли? Выходит, не по ошибке, мистер Гейне, в вашей карточке записано: «Друг Карла Маркса». И единомышленник — добавлю я. Мне лично все ясно. Есть ли вопросы у членов комиссии?

За столом президиума произошло движение — это Носке решил проявить активность. Как-никак, а Гейне был его соотечественником и проходил по его персональному списку.

— Герр председатель, — он отвесил поклон в сторону Макслотера, — мы все знаем, как это бывает в поэзии: иной раз ради рифмы родную мать не пощадишь. Позвольте выслушать Генриха Гейне, так сказать, в прозе. Пусть он выскажется, ну, скажем, о светоче демократии и свободы на Земле — о вашей прекрасной родине, герр Макслотер.

Носке расплылся в подобострастной улыбке. Повернувшись к поэту, он продолжал:

— Вы же не станете отрицать, Генрих, что ваши вирши не отражают истинное положение дел в Америке, где все люди счастливы и равноправны…

Поэт не стал дослушивать нравоучительную тираду Носке.

— Да, — сказал он, — все люди там равны, все грубияны. За исключением, правда, нескольких миллионов, у которых черная или коричневая кожа и с которыми обращаются как с собаками! К тому же эти американцы очень гордятся своим христианством и ревностнейшим образом посещают церковь. Этому лицемерию они научились у англичан, от которых унаследовали самые дурные качества. Материальная выгода — их истинная религия, и деньги — их бог, единый всемогущий бог.

— Как вы смеете так говорить?! — возмутился Носке. — Каждый знает, что Америка — цитадель свободного мира!

Гейне придерживался на этот счет совсем иного мнения:

— Соединенные Штаты — огромная тюрьма свободы…

Резкий удар председательского молотка прервал обвинительную речь великого поэта.

— …для последующего препровождения из рая в ад, — Макслотер еще не закончил эту зловещую фразу, а поэта-бунтаря уже выводили из зала.

Гейне шел между рядами иммигрантов и бросал звонкие и резкие, как удары хлыста, строфы:

Ты знаешь безжалостный Дантов ад,Звенящие гневом терцины?Того, кто поэтом на казнь обречен,И бог не спасет из пучины.

Гневные слова поэта острым трезубцем вонзились в сердце Макслотера. Им овладело беспокойство. Убежденность поэта, страсть, вложенная в это четверостишие, поколебали самодовольство и самоуверенность директора департамента расследований.

12

НЕОБХОДИМО было восстановить душевное равновесие. Макслотер стал нервно перебирать карточки иммигрантов-очередников, находившихся в зале, и наткнулся на характеристику, содержащую такие слова: «балагур», «весельчак», «острослов». Этот иммигрант наверняка способен вернуть расположение духа да и повеселить, черт возьми. И вот уже между рядами бодрым шагом направлялся к свидетельскому боксу бравый солдат Швейк. Шел и распевал старую солдатскую песню времен первой мировой войны:

Мы солдаты-молодцы,Любят нас красавицы,У нас денег сколько хошь,Нам везде прием хорош.

Окинув взглядом посветлевшие лица членов комиссии, он взял под козырек и рявкнул:

— Добрый вечер всей честной компании!

Достопочтенные расследователи стали неуклюже раскланиваться, а председательствующий решил сразу же проверить благонадежность солдата:

— Вы знакомы с Генрихом Гейне?

— Кто он такой? — вежливо осведомился Швейк.

— Ну как же, — попытался помочь иммигранту Носке, — тот самый немецкий писатель, которого мы только что изгнали из этого зала и из пределов нашего царства.

— Ей-богу, господа, лично я не знаком ни с одним немецким писателем! — Лицо Швейка выразило искреннюю муку. — Я был знаком только с одним чешским писателем Гаеком Ладиславом из Домажлиц. Он был редактором журнала «Мир животных», и я ему всучил дворняжку за чистокровного шпица. Очень веселый и порядочный был человек. Посещая он один трактир и всегда читал там свои рассказы, такие печальные, что все со смеху умирали, а он плакал и платил за всех. А мы должны были ему петь: