Золотая медаль - Донченко Олесь Васильевич

Но и дав карандаш или нож, Шепель потом трижды подойдет к товарищу:

— Ну что, нужен тебе еще карандаш? Гляди же, не посей!

Когда-то она потеряла новое перо и облазила на коленях весь пол в классе, пока нашла его.

Подруги говорили ей:

— Ты — скупая, как Плюшкин!

— Я не скупая, а просто аккуратная и бережливая, — отвечала Шепель. — Плюшкин собирал ржавые гвозди на дороге, а я этого не делаю.

Она это говорила вполне серьезно, не замечая в своих словах злой иронии по собственному адресу.

А впрочем, подруг у Лиды не было по той причине, что никого не увлекала перспектива дружбы с нею.

Никто не видел Шепель ни на лыжах, ни на коньках. Когда в девятом классе все увлекались волейболом, Лида единственная не вошла в волейбольную команду. Если в ее присутствии заходил спор или просто разговор о какой-то книге, Шепель спрашивала:

— А на уроках мы будем ее проходить?

Юля припомнила, как однажды (это было в девятом классе) Юрий Юрьевич сказал на заседании комитета комсомола:

— Обратите внимание на Шепель. Лечите ее.

А что же они, комсомольцы, вылечили ли свою одноклассницу?

Жуковой горько и больно думать об этом.

Как сегодня сказал ей Юрий Юрьевич: «Это же дело вашего комсомольского сердца». Вроде и обычные слова, а сказал их так хорошо, проникновенно…

После уроков он помог Виктору Перегуде и Жуковой наметить «главную линию» завтрашнего собрания. Юрий Юрьевич так и высказался: «главную линию». Они долго сидели втроем и разговаривали про Шепель, про ее характер и о том, какое бы дать ей общественное поручение. Оно должно быть таким, чтобы подняло Лиду в собственных глазах и вместе с тем заинтересовало ее. Не может же такого быть, чтобы ее ничто не интересовало!

— И знаете, чтобы не суд, не допрос, — говорил Юрий Юрьевич, — а побольше сердца… А то бывают у нас, к сожалению, казенные собрания… Для Шепель нужно сказать гневные, страстные слова, чтобы поняла, что это — гнев ее товарищей, а не казенная проработка…

Жукова ощущала — и в голосе, и в словах классного руководителя было столько глубокой обеспокоенности и заботы о Шепель, о ее будущем! И ученица невольно подумала, что Юрий Юрьевич не только классный руководитель и учитель, — нет, он прежде всего — коммунист, и не только он, а вся партийная организация школы учит ее, Юлю Жукову, как указать Лиде Шепель правильную дорогу.

«По-настоящему ли мы, комсомольцы, помогаем коммунистам? Живет ли в нас эта радостная гордость, что ты — комсомолец?» — спрашивала себя Жукова.

Да, живет. Она — в сердце, в мыслях, в делах, в мечтах…

Вспомнилась вечеринка у Марийки Полищук. «Как мне хочется стать настоящей революционеркой!» — звучат в памяти Жуковой ее собственные слова, и она краснеет так, что ощущает, как занялись уши. «Как далеко тебе до борца, если ты до сих пор не сумела перевоспитать одноклассницу, с которой находишься в одной организации — Ленинском Коммунистическом Союзе Молодежи!»

В Юлином характере была черта — преувеличивать стократ свои ошибки или неудачи и преуменьшать успехи в работе. Так вот и теперь история с Шепель затмила перед Юлей большую работу, которую проводили комсомольцы в школе. Девушке казалось, что сделано недопустимо мало, и в этом прежде всего ее вина, секретаря комитета комсомола.

Было уже за полночь. За окнами дома стихала говорливая днем улица. Только изредка проходили трамваи и скрежетали на повороте. Мать и брат-школьник давно спали, отца не было: он работал в ночную смену.

Юля очень любила ночные часы, когда прекращается дневная суета и в тишине, при успокаивающем свете настольной лампы, так хорошо думается, и приходят такие сладкие мечты…

Недавно ее избрали членом бюро райкома комсомола. Это очень взволновало Юлю и обрадовало. Она выросла в собственных глазах. Это была и высокая честь, и доверие, и новые ответственные обязанности.

Уютно. Хорошо помечтать в такое позднее время.

Но сегодня Юле не до мечтаний. Надо обдумать, что она завтра скажет Шепель на собрании.

Отец Лиды Шепель в молодости работал извозчиком. Собирая копейку к копейке, гривенник к гривеннику, живя на одном квасе и хлебе, он скопил деньжат и открыл собственную биржу.

Сначала у него работало полдесятка извозчиков, и дела, по всей видимости, быстро пошли вверх, а через три года Сидор Маркович Шепель был в состоянии уже выстроить себе дом. Одну половину сдавал внаем, во второй жил с семьей.

Савраска, на котором Сидор Шепель начинал свою карьеру, благополучно состарилась, нижняя губа у нее отвисла и болталась, как оторванная подошва, но лошаденка пользовалась у своего хозяина неизменным почетом. Ее освободили от трудной работы, она исправно получала корм вплоть до самой своей смерти. Было даже у старого Шепеля намерение сделать из ее кожи чучело в благодарность за верную службу, но жадность победила, и кожа пошла на сапоги.

После революции Сидор Маркович служил швейцаром в отеле. Старик был крутого нрава, в дугу гнул жену, и в доме было заведено незыблемое правило: утром и вечером дочь должна была целовать отцу руку.

Любил старик рассказывать дочери, как он «выбился в люди», а «был же Ванько», которого безнаказанно можно было бить по шее и толкать в спину.

— А все сделала мать-копеечка, — резюмировал отец. — Учись, Лида, уважать копейку, она тебе — первый друг в жизни.

Старик любил искать «лучшие места». С одного города он переезжал в другой, и Лида должна была посреди учебного года оставлять свой класс и в новом городе идти в другую школу.

— Подружек не заводи, Лидка, — поучал отец. — Подружка, она такая: дай ей списать, в кино поведи, одолжи рублик на завтрак. Держись подальше от них. Да и кино ни к чему. Ты все — в книжку, в науку, чтобы в люди выйти скорее, чтобы жалование кругленькое, и еще приработок где-то на стороне. Вот тогда тебе и кино и розкино! А сейчас помни, что отец твой — швейцар, а мать — курьерша. В люди скорее пнись!

Старый Шепель умер, когда Лида была в девятом классе. Теперь она жила вдвоем с матерью.

И не только о Лиде должна была подумать Жукова. Она решила, что на собрании обязательно должна присутствовать и Варя Лукашевич. Хотя Варя и не комсомолка, но хотелось, чтобы она поняла, как беспокоится о ее судьбе вся школа.

Да и не только надо было поговорить с нею, но и привлечь к общественной работе, поручить девушке какое-то дело.

Вот тогда и поймет Юля, почему Юрий Юрьевич считал, что новость о хорошем голосе, которым обладает Лукашевич, — важнейшая.

Жукова успокоилась лишь после того, как продумала ход завтрашнего собрания. Конечно, она знала по собственному опыту, что здесь не составишь определенного плана, в ходе собрания всегда случаются какие-то изменения, но она, как секретарь комитета комсомола, должна была твердо помнить цель собрания.

Подумала о Викторе: «Он сейчас, наверное, тоже сидит и обдумывает то же, что и я!» Специально условилась с ним, что каждый из них продумает в отдельности, как провести собрание, а завтра обсудят это вдвоем. И еще решила — завтра обязательно предложит всем членам комитета присутствовать на собрании.

На следующий день Жукова позвала Лукашевич в комсомольскую комнату, закрылась с нею, обняла за плечи.

— Рассказывай, Варя!

И Варя рассказала, как она заявила своему Жоржу, что решила не бросать школы.

— Я ему так и сказала, — говорила Варя, опустив глаза на землю. — Зачем я, говорю, буду портить свое обучение? Пусть я хоть среднее образование получу. А то — ни то ни се.

— А он что?

— Рассердился только так! «Я, говорит, не буду ждать». А я ему снова свое. Ну, мы и поссорились. Он тогда развернулся и ушел. «Оставайся, говорит, в школе, я другую найду…» У меня сердце сжалось, я позвала его назад. «Подумай, говорит, а послезавтра встретимся, приходи прямо ко мне в фотографию…»

Юля укоризненно глянула на девушку.

— Варя, Варя, где же твоя гордость? Если ему так легко променять тебя на другую, чего же стоит его любовь? Неужели ты пойдешь к нему после этого?