Золотая медаль - Донченко Олесь Васильевич

— Все ясно, — сказала Юля. — Мне кажется, что тебе непременно надо включиться в нашу комсомольскую работу. Мы еще поговорим с тобой об этом.

Варя Лукашевич слушала сначала невнимательно. Она, никогда раньше не бывавшая на комсомольских собраниях, чувствовала себя неловко и уже начала досадовать: «Ну зачем я пришла сюда?» Но незаметно ее заинтересовало то, что говорили одноклассники. Понемногу и саму ее начали волновать их жаркие выступления. Она смотрела на Шепель и думала: «Как в самом деле можно быть такой? Так, гляди, и засохнешь, как сухарь». А когда Лида заплакала, у Вари тоже подступили слезы, и она еле удержалась, чтобы не заплакать вместе с нею.

Потом она стала думать, зачем Юля пригласила ее сюда. Чем она может помочь?

К Юле Варя чувствовала теперь и уважение, и большую симпатию. Она поверила, что Жукова пылко и искренне желает ей добра.

— Второй вопрос повестки дня, — объявила Жукова, — организация вечера «Комсомол и песня». Этот вечер мы хотим устроить после предвыборного собрания. Многие из нас будут голосовать впервые в своей жизни. Ну, культмассовый сектор, — улыбаясь, кивнула она Марийке, — докладывай.

— Как мы представляем этот вечер? — выступила Марийка. — Мы споем песни, которые на грозных этапах своей жизни пел комсомол. Вот вам гражданская война — ну, здесь и о коннице Буденного, и другие песни. Далее — пятилетки, потом — Великая Отечественная война. В каждый период комсомольцы пели свои песни.

Лукашевич вдруг увидела, что Юля улыбается и кивает ей головой: слушай, мол, слушай, это тебя касается. И когда Марийка закончила, Жукова предложила:

— Предлагаю поручить организовать и провести такой вечер Марии Полищук, Виктору Перегуде и Варе Лукашевич.

Варя вспыхнула, хотела сказать, что она этого не сумеет, но, встретившись с улыбающимися глазами Юли, ничего не сказала.

После собрания к ней подошел Виктор.

— С чего же мы начнем, Варя? Вот что. Давай сначала составим список песен.

— Да я и не знаю, что пели комсомольцы.

— А мы у старших спросим и посоветуемся с руководителем хорового кружка. Ты, Варя, обязательно приходи в наш хор, будешь на вечере петь соло. Юля всем рассказала, как ты поешь, теперь каждому хочется послушать тебя. Может, пойдешь учиться в консерваторию, станешь известной певицей.

— Ну, уж и консерватория… Туда таланты идут.

— Жаль, не слышал, как ты поешь. Я бы тебе сказал… Я, Варя, очень умею таланты открывать. На олимпиаде, например, так у меня без ошибки: это — настоящий талант, это — голая техника. Вот у нас в школе я лишь глянул на рисунки Вовы Мороза и первый ему сказал: у тебя, брат, талантище! Только талант — знаешь, такая вещь, как ценный камешек: огранки требует.

Варю почему-то очень встревожил этот разговор. Было у нее такое предчувствие, что что-то должно было измениться в ее жизни. И сердце ждало этих перемен, и боялось их…

С иным чувством вышла из школы в тот вечер Лида Шепель. Ей было и больно, и стыдно, словно стали известны все ее самые темные мысли, с которыми она долго таилась. И вместе с тем появилась какая-то чрезвычайная легкость, как после долгожданного разговора, который, в конце концов, состоялся. Хотелось побыть одной и разобраться в том, что произошло. А произошло что-то очень важное, словно посчастливилось снять из плеч тяжелое бремя.

На дворе шел снег — влажный, крупный, засыпал тротуары, киоски, залеплял витрины. Он словно приглушал все звуки — и смех молодых, и автомобильные сирены, и скрежетание трамвайного тормоза.

Шепель шла медленно, ей казалось, что снег, падая, чуть слышно шелестит над ухом. По какой-то неуловимой ассоциации она неожиданно увидела себя восьмилетней девочкой. В скверах распустились дерев, на лавочках сидели няньки с детьми. Мать разрешила ей впервые после зимы выйти на улицу без надоедливого тяжелого пальто. Разве можно с чем-то сравнить эту радость?

Чувствуя себя мотыльком, маленькая Лида бегала по скверу, зажав в кулаке серебряные монетки — на конфетки. И вдруг перед нею, словно из-под земли, вырос мальчуган в дырявом пиджачке и в картузе с пятиконечной звездой. Он держал в ладонях голопузого, желторотого галчонка.

Обмен ценностями состоялся без промедления. Лида отдала мальчику все монетки, а замечательный галчонок перешел в ее руки.

Не помня себя от радости, девочка прибежала домой, устроила птенца в пустой коробке, укрыла его тряпкой. Птенец был ужасно забавный — в редком пухе, теплый и живой, и на каждый шорох разевал большой клюв.

До вечера занималась им Лида, а вечером пришел отец, увидел птенца и рассердился.

— Зачем он? Какая от него польза? Ну-ка, выбрось сейчас же эту гадость!

Он схватил галчонка двумя пальцами и выбросил в открытую форточку.

Обливаясь слезами, Лида нашла его за окном. Он был еще теплым, но уже не дышал. Девочка стояла на коленях, на ладони у нее лежал мертвый птенец. Скоро из него ушло последнее тепло, он скукожился, посинел; Лида с отвращением бросила его, вытерла об фартучек руки и пожалела о серебряных монетках. «И в самом деле, никакой пользы от него!» — подумала она о птенце.

И теперь, при упоминании об этом случае, Шепель стало жалко ту маленькую девочку. Как странно, что ее никогда уже не будет! Вместо девочки идет она, Лида Шепель, ученица десятого класса, идет мимо длинного сквера, такого похожего на тот сквер, где когда-то она встретила мальчугана с галчонком, и снег падает, падает, падает на развесистые липы…

Кто-то догнал Лиду, она почувствовала рядом шаги.

— Вы, Юрий Юрьевич?

— Какой тихий, хороший снегопад! — сказал учитель.

Он помолчал, прокашлялся и промолвил:

— Мне, Лида, понравилось, как вы сегодня сказали. Признаюсь, даже не ждал от вас таких искренних и мужественных слов. Я верю, что это не только слова. Правда же? Ну, вот. Я не ошибся в вас.

Учитель прошел с нею до угла улицы и остановился.

— Извините, мне налево. Дайте вашу руку. До свидания, Лида! Желаю вам успехов.

Он ушел, а Шепель стояла, как окаменевшая. Ее поразило, что Юрий Юрьевич пожал ей руку после всего, что говорилось на собрании. Итак, ему не было противно заговорить с нею, ему даже понравилось ее выступление. И это после всего, после всего, когда ее так беспощадно критиковали, когда всем стало ясно, какая она есть, как ее никто не любит в классе… Никто не любит!..

Лида медленно пошла через сквер. Шла и ничего не видела перед собой, снег набивался в калоши. В дальнем уголке остановилась. Пушистым одеялом застелило одинокую скамейку. Лида наклонилась, смела перчаткой снег с края лавки и села.

Вдали гремело радио. Забренчали струны бандуры, сильный мужской голос взлетел вверх, его подхватили другие голоса, понеслась песня.

В это позднее время в сквере было пусто. Лида Шепель сидела сама со своими мыслями. Ей надо было подумать о чем-то очень важном, но оно отплывало куда-то в туман. У нее появилось странное чувство раздвоенности, будто настоящая, живая Лида следит за другой, эфемерной Лидой, которая почему-то поздним вечером сидит под снегопадом на одинокой скамейке в дальнем уголке сквера.

Шепель оглянулась и хотела встать, но всем ее существом овладел такой беззаботный покой и уют, что не хотелось делать никаких движений. После напряжения, после буйного полета мыслей этот покой казался девушке отрадным и желанным. Только одна мысль билась в сознании трудным крылом: «Сумею ли я? Смогу ли сделать из себя другую Лиду Шепель?»

А снег падал, падал, падал…

Виктор провел Юлю до дома, где она жила.

Уже прощаясь, она вдруг припомнила:

— Слушай, Витя, я давно хотела тебя спросить. Помнишь, на вечеринке у Марийки мы разговаривали о выборе профессии. Ты рассказывал о заводе, о стали…

— Ну? — настороженно отозвался Виктор. — Рассказывал…

— Ты почему-то тогда не высказался до конца, чего-то не договорил. Так мне по крайней мере показалось. Ты еще сказал, что у тебя есть какая-то своя мысль. Помнишь — об институте.