П.И.Чайковский - Наталья Калинина

На что Антон Павлович Чехов ответит:

"Когда увижусь с П. И. Чайковским, то спрошу его о тебе. Что он делал у Вас в Таганроге? Был ли он у Вас в доме? В Питере и в Москве он составляет теперь знаменитость № 2. Номером первым считался Лев Толстой, а я № 877".

И все-таки как бы ни хорошо было Петру Ильичу в этот его третий, как оказалось, последний приезд в Таганрог, как никогда, беспокоила мысль о надвигавшейся старости. Нет, дело вовсе не в морщинах и не в седине, хотя, конечно, каждому жаль уходящей молодости, беспокоит другое — не одряхлела бы душа. Правда, если верить древним, утверждавшим, что глаза есть зеркало души, ему бояться нечего: Соня и та заметила вчера, за завтраком, что они у него "ребячливые". Конечно, милая Соня, как всегда, хотела сделать ему комплимент. Впрочем, в душе у него на самом деле еще так много ребячливого — как иначе назвать это его неисправимое жизнелюбие, вопреки всему одерживавшее верх над пессимизмом, неверием, смирением?

Теперь он точно знает: "Жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радости и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве". И еще, как сказал бы Чехов, в ней"…все перемешано — глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным". Прав, тысячу раз прав Антон Павлович. Ведь если бы он, Чайковский, не сумел в свое время взглянуть с юмором на историю необдуманно скоропалительной женитьбы на преследовавшей его любовными письмами Антонине Ивановне Милюковой, все бы кончилось для него трагически. Хотя, положа руку на сердце, он до сих пор страдает от того, что так и остался одинок.

Нет, нет, пора подводить итоги. Полвека — это уже не шутка. И создано в общем-то немало. "Пиковая дама" ему особенно дорога: как он ненавидит, как страшится этого жестокого слепого рока, который насмехается над любовью, для которого человеческая жизнь — пустяк. Неужели люди на самом деле не могут распоряжаться собственной судьбой?

…Они все бредут берегом моря, дышащего в лицо влажной свежестью. Что может быть прелестней вот такой ночной прогулки в компании духовно близких людей? Ипполит расфилософствовался о смысле бытия — природа обычно настраивает души на возвышенный лад, Соня молчит, верно, все еще переживает услышанную музыку, а он не может оторвать взора от маяка, посылающего свои тревожные сигналы заблудившимся кораблям.

Маяк сквозь тучи… Его свет необходим, он означает жизнь. Его свет силен, виден далеко вокруг. Без маяка заблудятся корабли, погибнут во мраке люди…

А туман все клубится над головой, туман силится поглотить свет маяка. Ему удается это на какое-то мгновение, торжествует тьма… Нет, нет — свет сильней, свет победит. В этом — вечная, как мир, аллегория человеческой жизни.

Искусство тоже маяк, призванный пронизывать своим немеркнущим светом тьму, то есть российскую действительность с ее самонадеянной пошлостью, ограниченностью, душащими своим гнетом все неординарное. Вот Чехов — настоящий маяк. Хорошо, чтоб и он, Чайковский, сумел хоть немного помочь людям выбраться из этой душной тьмы.

Завтра снова в путь — через Ростов, чрезвычайно симпатичный южный город на Дону, где люди говорят на певучем, слегка напоминающем малороссийский, диалекте. Ему нравится их неспешный тягучий говор, несуетная манера поведения. В прошлый приезд (дело было ранней весной) он ехал в Ростов морем, потом рукавом полноводного Дона. Город встретил его волнующим запахом неумолимо надвигавшейся весны. Его всегда волнует весенний дух. Весна сродни молодости, первой любви. Нет, он все-таки неисправим: и по сей день мечтает о большой любви…

А ветер наметает на перроне золотые шуршащие горки осенней листвы. Хуже нет расставания — некуда девать повлажневшие глаза, слова застревают в груди, мешаются в голове мысли. Хочется сказать самое главное, а вместо этого обращаешь внимание на такие пустяки, как незастегнутая пуговица на сюртуке у толстого господина с золотым моноклем, или вдруг спохватываешься, что твои часы ушли вперед на целых семнадцать минут. А надо бы, надо сказать брату о том, какой он хороший, замечательный человек…

Перрон медленно уплывает назад, унося с собой родные лица. Матово светится в вагонное стекло насупившееся небо, напоминая о неизбежной близости зимы.

В январе 1893 года состоялась последняя встреча братьев Ипполита и Петра Чайковских в Одессе, куда Петра Ильича пригласили на постановку "Пиковой дамы", а Ипполит Ильич прибыл по делам Русского общества пароходства и торговли. В Одессе Петр Ильич познакомился с талантливым юным скрипачом Константином Думчевым, уроженцем города Новочеркасска, отнесся к нему "с чарующей приветливостью и задушевностью", как позже вспоминал Думчев, а при расставании подарил свой портрет с сердечной надписью.

Напутствие великого композитора самым благотворным образом сказалось на судьбе молодого скрипача, имя которого впоследствии прославилось на весь мир.

С годами переписка Чайковского и фон Мекк затухает, почти сходит на нет, хотя Петр Ильич, как и прежде, не утаивает от своего лучшего друга ни радостей, ни горестей, ни тревог. Теперь он много разъезжает по белу свету, не всегда удается выкроить время для обстоятельного задушевного письма. Надежда Филаретовна дряхлеет с каждым днем, страдает головными болями, невралгией, чем дальше, тем больше ее пугает призрак якобы надвигающегося разорения, связанного с запутанностью материальных дел семьи.

"Мои дети лишаются средств к жизни… В мои лета и с моим разбитым здоровьем слишком тяжело терпеть лишение", — то и дело прорывается в ее письмах.

Но больше всего страдает она за старшего сына, умирающего от мучительной неизлечимой болезни. Она обращает свои помыслы к богу, заказывает молебны, прося господа об одном: простить ее грех, который она видит теперь в долгой дружбе с Петром Ильичом Чайковским.

Он безошибочно почувствовал перемены, творящиеся с далеким другом, он старался, как мог, утешить ее… Однако жалобы Надежды Филаретовны становились все настойчивей, все меньше к себе участия чувствовал Чайковский.

Вот почему и его письма становятся суше, сдержанней: в них теперь он лишь излагает внешние события своей жизни…

В тот день ему нездоровилось, ночью мучали кошмары: он хотел записать звучавшую в голове мелодию, полез в стол за пером и бумагой, а вместо них повсюду находил сухие листья. Их было очень много, они сыпались из каждого ящика, с подоконника, с комода, шуршали под ногами, заглушая мелодию…

Он проснулся с головной болью. За окном бушевал настоящий ураган.

И тут Алексей принес письмо.

Чайковский пробежал его глазами. Потом попытался вчитаться в смысл написанных чужим почерком слов. Да, разумеется, это не ее почерк — письмо писал Пахульский, секретарь и доверенное лицо. Наверно, под диктовку Надежды Филаретовны…

За окном шумела старая липа, пытаясь изо всех сил противостоять внезапно налетевшему урагану.

Так, значит, его милый бесценный друг теперь уже не друг? Значит, он совсем один в этом мире… Но почему вдруг такая перемена? Зачем ото чопорное, абсолютно чужеродное в их отношениях "вспоминайте меня иногда"? Как будто он способен когда-либо забыть ту, которую считал почти идеалом.

Разумеется, дело не в деньгах, теперь он зарабатывает вполне достаточно для того, чтобы вести скромный, но вполне безбедный образ жизни. Неужели его далекий друг мог хоть на минуту поверить в то, что его чувствами могут руководить материальные соображения?

Грустно, очень грустно. И больше не за себя, а за Надежду Филаретовну, теперь совсем одинокую, больную и душой, и телом. Чайковский вдруг представил ее не такой, какой она была на подаренной в год их знакомства фотографии: задумчивой, чуть-чуть печальной, с умными сострадательными глазами, а больной, немощной старухой, окруженной многочисленными родственниками и приживалками. Быть может, как раз сейчас этот хитрый ревнивый Пахульский нашептывает ей на ухо какую-либо очередную сплетню "о нашем общем друге". Мало ли их, злых и нечистоплотных, ходит по белу свету?..

Медленно, точно во сне, Петр Ильич оделся, выпил крепкого горячего чаю и вышел навстречу урагану. С северо-востока плыла, зловеще выгнув лохматую темно-серую спину, огромная, в полнеба, туча. Мимо про-цокал пустой извозчик, удивленно поглядывая на немолодого барина в расстегнутом сюртуке и без шляпы. Налетевший порыв ветра обдал Чайковского запахом соснового леса, остудил пылавшие, точно в лихорадке, щеки.

"Не ожидал, не ожидал, что она может сделаться ко мне другой. Мне казалось, скорей земной шар рассыплется в мелкие кусочки, — думал Чайковский. — И это все-таки случилось, и это переворачивает вверх дном мои воззрения на людей, мою веру в лучших из них…"

Петра Ильича Чайковского ждали новые творческие свершения, новые артистические триумфы в России и за ее пределами, однако ничто не могло заглушить горького разочарования, перечеркнувшего светлые воспоминания об удивительной, возвышенной, почти идеальной дружбе двух одиноких, но по-своему счастливых людей.