Чарлстон - Александра Риплей

– Я должен идти, – сказал он. – Прости. Лавиния протянула ему руку для поцелуя, но он этого даже не заметил. Едва он ушел, девушка бросилась к зеркалу. С любопытством рассматривала она свои вздувшиеся губы и растрепанные волосы. Ее глаза сияли. Подумать только, Пинкни Трэдд так взволнован! Лавиния ощутила вкус своей власти над ним и нашла его превосходным.

Когда Пинкни вернулся от Энсонов, Джо Симмонс чинил старую кровать, которую нашел на чердаке.

– У тебя были женщины, Тень? – спросил его Пинкни. Он был очень бледен.

– Нет, не было, – ответил ему младший товарищ.

– А пора бы. Пойдем со мной.

Джо проворно отложил в сторону молоток и бесценные гвозди. Пинкни торопливо шел вверх по Митинг-стрит.

– Это всего через несколько кварталов, – сказал он. – Чалмерс-стрит. Отец привел меня туда, перед тем как я уехал в Англию в шестидесятом. В семнадцать лет я был совершенный дикарь. И полный невежда. Хотя мог уже считаться мужчиной: ездил верхом и стрелял из ружья. – Пинкни задумчиво улыбнулся. – Когда папа сказал мне, куда мы идем, я вдруг почувствовал себя совсем мальчишкой. Я не умел притворяться. Разыгрывать из себя взрослого. Однако я взял себя в руки. Решил, что ни в коем случае не должен подвести отца. Отец, конечно, все устроил заранее. Здание было небольшим, в изысканном стиле, и оттуда доносилось благоухание. Обслуживался очень узкий круг, только джентльмены. Полагаю, заведение все еще действует, – единственная профессия, которую не отменила война.

Недоверчивость паренька улетучилась.

– А что, там много девушек, капитан?

– Я даже не знаю, Тень. Происходит это так. Посетитель показывает свою карточку лакею, стоящему у дверей. Лакей провожает его в гостиную и приносит стакан мадеры. Входит мадам Дюпюи с девушкой, представляет ее, несколько минут поддерживает разговор о погоде и уходит. Я полагаю, они вместе с отцом подыскали девушку для меня. У меня не было случая выбирать самому. Ее звали Лили.

– Ты думаешь, она все еще там?

– На это я и рассчитываю. У меня нет денег, чтобы заводить дружбу с незнакомкой.

– А что, цены кусаются?

– Не знаю, Тень. Обо всем договаривался отец. Но он не продешевил. Науку любви девушка постигла в совершенстве. Я влюбился в нее по уши и ухитрялся каждую свободную минуту проводить у нее в постели. Боже, я был похотлив, как козел. Перед отъездом я умирал от горя. Клянусь, мое сердце было разбито. К счастью, мне подсказали, что подобные заведения имеются и в Лондоне. Там я нашел много таких Лили.

– Ладно, капитан. Не хочу тебя огорчать, только я не думаю, чтобы эта Лили до сих пор ждала твоего возвращения. И папашу, который бы ей заплатил.

– Ты прав. Но я всегда надеюсь на везенье. Если она там, то будет мне рада, хотя в карманах у меня пусто. Ведь и я пришелся ей по вкусу. – Пинкни подмигнул. – Помимо прочего я оставил ей на память хороший подарок – перстень с рубином, самым крупным в ювелирной лавке. Неплохой сувенир, чтобы приветливо встретить храброго солдата и его друга. Идем. Сворачивай сюда.

Чалмерс-стрит была запружена народом. В нескольких шагах от Митинг-стрит солдаты, топая и хлопая в ладоши, плясали под банджо. По лицу усердно ухмыляющегося музыканта катился пот. На середине улицы, перед приземистым, испещренным осколками зданием, стоял помост, на котором восседал охрипший напыщенный аукционист. Возле помоста сгрудилась толпа. Белые и черные выкрикивали цены. Вооруженная стража охраняла сваленные в кучу на мостовой подсвечники, серебряные подносы, часы и зеркала.

– Три доллара раз… два… продано!

Покупатель – плотный лысый мужчина с кустистой черной бородой – расплатился и взял с помоста пару сияющих серебряных канделябров.

Пинкни остановился.

– Что здесь происходит? – спросил он у офицера, который стоял, лениво прислонившись к коляске.

– Хлам, брошенный мятежниками, мистер. Военные трофеи. Кто-то пошлет домой подарок, а выручка пойдет нашим ребятам на карманные расходы. Компания берет себе только половину денег с аукциона.

Джо пытался увести Пинкни.

– Я узнал это серебро, – настаивал Пинкни. – Я видел его в доме Эммы Энсон. Эти канделябры стояли на обеденном столе.

– Забудь про них, капитан. Что ты сделаешь?

– Но я должен что-нибудь предпринять.

– Все бесполезно, вот в чем штука. Думай о чем-нибудь другом. Расскажи мне еще о Лили.

Крепко стиснув руку Пинкни, он проталкивал его сквозь толпу. На углу Черч-стрит они остановились, давая дорогу закрытому экипажу.

Когда карета проехала, перед ними открылась перспектива улицы.

– Боже! – воскликнул Пинкни.

Джо вторил ему. На Чалмерс-стрит царила вакханалия. Пьяные, и негры, и белые, шатались взад-вперед по мостовой с бутылками виски в руках. Многие обнимали разодетых в пух и прах хохочущих женщин с кожей всех цветов и оттенков. Другие окликали женщин из окон домов и таверн. Какофония смеха, криков, визга и звуков рояля доносилась всякий раз, как двери открывались, чтобы впустить или выпустить посетителя. Пинкни и Джо увидели, как юноша из белых в лейтенантской форме вылил бутылку шампанского прямо в низкое декольте своей подруги. Та схватила бутылку, попытавшись стукнуть юнца, но выронила ее из рук. Вслед за лейтенантом она вошла в дом.

– Идем отсюда, – сказал Пинкни. – Того заведения, которое я знал, больше нет.

Ему претила откровенная вульгарность. Но Джо Симмонс его не слышал. Он как зачарованный смотрел на хохочущих, вызывающе одетых красоток.

– Зачем же уходить, капитан? Разве темное мясо не слаще?

Пинкни оттолкнул его руку.

– Меня от него тошнит. Пойдем. Джо покачал головой:

– Не ты ли первый заговорил о женщинах? За этим я сюда и пришел. Обойдемся и без благосклонности. Вон тот парень в толпе уронил кошелек; считай, что он был у меня в кармане. Денег хватит нам обоим.

– Так не годится, Тень. Я ухожу.

– Как знаешь, капитан. Я не такой разборчивый. Жди меня к комендантскому часу.

Паренек ринулся через улицу в бурлящую толпу. Пинкни, поколебавшись, устремился прочь по Черч-стрит.

В течение следующей недели чарлстонские ветераны возвращались домой: поодиночке, вдвоем, целыми группами. Они медленно шли по разрушенным улицам павшего города сквозь толпы веселящихся, выкрикивающих издевательства зевак, и это было мучительней боли от ран и потерь, когда у них на глазах на поле битвы убивали отца, брата или сына.

Джошуа Энсона развернул от дверей собственного дома его же бывший кучер, который теперь служил дворецким в семье поселившегося здесь полковника-янки. Энсон отверг помощь сержанта, стоявшего на страже у ворот, ради соблюдения правил приличия извинился и сел на свою взмыленную лошадь. В седле он держался прямо, никто бы не заметил, насколько он потрясен.