Отечество - Пак Голь

Прислонившись к стволу дерева, человек с короткими усиками молчал. Воображение рисовало ему стол с сытной едой, желтое море рисовых колосьев, мягкое одеяло, расстеленное на теплом кане[11].

— И за что такие муки… — он тяжело вздохнул.

— Сами виноваты, — пробурчал старик Цой.

Собеседник ничего не ответил. Его в который раз мучила одна и та же невеселая дума: «И зачем, дурак, бросил дом? Что, пришельцы с Юга отняли бы мое поле? Или я член партии? Подумаешь, выбрали заместителем председателя совета деревни. И то был всего несколько месяцев. Красным не назовешь… Надо вернуться, пока не поздно…»

Другой внутренний голос возражал: «У человека должна быть совесть. Враги пришли в деревню. Что ж, поклониться? Милостиво угощать рисом? Забраться в норку и отсиживаться, как мышь? Да и разве оставили бы они меня в покое? Наверняка как активиста прикончили бы… Все равно хозяйство пошло бы прахом…»

Однако сомнения не рассеивались. «Вот старик Цой. Был голодранцем, а получил хорошее поле. Сделался активистом, хотя и беспартийный. Сын на фронте, командует ротой. Такому есть причина бояться американцев. А мне с какой стати? Я не получал от властей лишней земли, дом тоже свой, вола приобрел на собственные денежки. За что меня убивать? Они ведь тоже люди!»

— В этом году одного риса Столько собрал, что до нового урожая хватило бы. Ешь — не хочу! А теперь бросил все, пусть враги обжираются, — задумчиво проговорил старик Цой. Он сердито сплюнул, угли зашипели.

— У тебя хорошая земля, — в голосе усатого крестьянина сквозила зависть. На языке вертелось обидное слово, но он сдержался.

— Верно, хорошая. Признаться, Кым Сун, жалко ее…

— Да, потерять такую землю.

— Без землицы, сам знаешь, туго…

— Чем все это кончится… Как бы не перевернулось все наоборот…

Старик Цой удивленно посмотрел на Кым Суна, болезненно поморщился. Он и сам не раз размышлял о том же, а тут другой еще бередит душу…

— Ты так думаешь?

— Посчитай, сколько потеряли.

— И не жди, они ничего не вернут… Все прахом…

— Почему не вернут? Земля ведь моя, — Кым Сун сделал ударение на слове «моя». И странное дело — старик Цой тоже считал землю своей, но почему-то почувствовал неприязнь к Кым Суну. Он и сам этого не мог объяснить. Вспомнилось, как в былые годы односельчане называли его «голодранцем». И действительно, старик Цой не имел ни кола, ни двора. Работал у «старого борова» на огородах и лишь при народной власти получил надел из угодий своего бывшего хозяина. Тогда и почувствовал себя человеком, равным с другими.

— Я ведь тоже не украл землю, не выпросил, — рассердился Цой. — Дали сами. Чего ж ты завидуешь? Конечно, она лучше, чем у тебя. Но ты не мог иметь раньше хорошее поле, не по силенкам. А «старый боров» мог. Мне повезло, вот и все.

— Кто говорит, что ты украл? Я просто говорю, что бесполезно сидеть здесь и ждать, пока нам вернут землю.

— Думаешь, мы так и будем сидеть? Кончится отступление, а там… Слышал, что говорили по радио? «Временное отступление». Советский Союз и Китай помогут, другие тоже… Верно я говорю?…

Цой говорил запальчиво и смотрел в сторону старого рабочего, ища поддержки.

— Верно, отец, — обязательно победим. Друзья не оставят в беде, — ответил Сын Хун.

— Советский Союз, Китай и мы все равно что одна родная деревня. Если на маленький дом нападут грабители, жильцы больших домов придут на выручку, — продолжал Цой.

— Правильно, правильно он говорит, — богатырь Сок толкнул ногой в бок лежавшего рядом Док Чуна.

— Ну и сапожище у тебя, буйвол! Ребро переломил, наверное!—громко обругал его Док Чун.

— Что орешь, не в шахте ведь! А ты тоже хорош, человека ногой в бок, — вмешался в разговор Сын Хун.

Старик Цой, ободренный поддержкой рабочих, продолжал раздумывать над словами Ким Суна. С ним он больше уже не заговаривал. Двое крестьян сидели с удрученным видом. В темнеете снова запели, теперь уже многие подхватили песню. Больше всех старался верзила Сок.

— И чего горло дерет! — с неудовольствием проворчал старик Цой.

— Ты бы тоже поддержал, — сказал ему Сын Хун, — или не умеешь петь? Замерз?

— Наши не мерзнут. Ко всему привычны. С ранней весны босые бегаем, — ответил Цой.

— Что верно, то верно. В молодости приходилось работать в деревне, сам видел, — проговорил Сын Хун.

На песню потянулось к костру еще несколько человек.

— Что бы вернуть так годков двадцать… В молодости все бывало нипочем, — размечтался Сын Хун.

— Что ушло, того не вернешь, — ответил Цой.

— Оно-то так… Состарился, остается вспоминать, как глупо жил. Не я один, все шахтеры. Вот уже шесть десятков стукнуло, а подумаешь и не насчитаешь даже нескольких хороших дней в жизни. Честное слово. С утра перехватишь на ходу что-нибудь — и под землю. И так день за днем. Солнце не видели, как кроты, — Сын Хун замолчал, давясь от приступа кашля.

Разговор оборвался. Оба старика молча слушали песню. Только Кым Сун морщил по-детски маленькое лицо, уставившись на тлевшие угли костра.

Протяжная мелодичная песня западала в душу, согревала в эту темную неприветливую ночь. Верхушки деревьев таяли в белесой пелене опускавшегося тумана. От луны осталось большое светлое пятно.

— Наверно к утру повалит снег. Это хорошо, к урожаю, — едва слышно проговорил старик Цой.

Когда старик Цой подошел к костру, где расположилась молодежь, он ничего не мог понять. Одна песня сменяла другую. Не слышно смеха. Но не было заметно и печали на лицах.

— Ребята, не пора ли перейти на соло? Пусть кто-нибудь споет один, а?—предложил Ки Хо, когда хор смолк. Он смахнул рукавом пот со лба.

— И-дет! — сразу откликнулось несколько голосов. И всем показалось, что это происходит не в лесу, а в шахтерском клубе на вечере самодеятельности.

— В военное время не стоит заниматься дискуссиями. Я буду конферансье, согласны?

— Да-а-а! — кто-то выкрикнул, сложив руки наподобие рупора.

— Тогда первым выступает наш пулеметчик и лучший певец Пак Ки Бок!

Ки Бок вышел вперед с серьезным, сосредоточенным видом. Пригладил волосы на голове, будто перед выходом на сцену, и это вызвало взрыв смеха. Ки Бок откашлялся, протянул «О-а-а!», готовясь к выступлению. Голос был чистым, переливался, подобно журчанию весеннего ручья. Все же неудовлетворенный. первой пробой, он снова затянул: «О-а-а!»

— Ты что поешь?—спросили его.

— Вариации на темы ночной совы, — пошутил кто-то.

Но вот Ки Бок запел о советском солдате на фронте, о его тоске по родной семье. Слушатели затихли. Песня овладела людьми, заполнила собой окружающую темноту и лес.

Цой тоже слушал, застыв в недоумении. «Ишь как здорово! И где только научился?…» И тут он ясно почувствовал, как он стар. Сколько в них жизни, в Ки Боке и его друзьях! Откуда все это? Старик Цой любил поучать молодых, приводил примеры из своей жизни, думал, что это пойдет им на пользу. И вдруг увидел, что ему самому у них надо многому поучиться. Как зачарованный, продолжал наблюдать он за весельем молодежи.

Ки Бока сменила Чон Ок. Старик Цой видел ее впервые. Все в ней понравилось старику — скромность, опрятный вид, добрая улыбка.

Девушка запела старинную песню о Цветке-Недотроге, распустившемся около колодца. Тонкий, нежный голос взволнованно дрожал. Казалось, что Чон Ок поет о самой себе, о своем счастье, о пробудившейся первой любви.

Она кончила петь, и один из рабочих поднялся с места.

— Внимание!—«Публика» затихла. — Попросим теперь секретаря комитета партии. Как?

И тут же со всех концов послышалось:

— Просим!—Согласны!

Старик Цой боялся шелохнуться. Он точно прирос к стволу дерева, наблюдая за необычным концертом. А на другом конце в тени стоял улыбающийся Хи Сон.

— Что вы хотели бы услышать?—запросто обратился он и вышел вперед.

— «Восемнадцать раз»!

Хи Сон весело подмигнул и сделал движение, будто крутит баранку автомобиля.

Все засмеялись шутке. А Хи Сон тем временем затянул:

Круты горы Сингосан,

Долог путь к тебе, родная.

Верю, встретимся мы там,

На вершине счастья… Знаю.

Он жестикулировал, прищуренные глаза смеялись. Старик Цой слушал с изумлением и недоумением: «Не к лицу так паясничать секретарю, уронит уважение к себе. Эх!…»

Но, вопреки всему, люди шумно зааплодировали.

Когда Хи Сон кончил петь, его попросили еще раз. Всеобщее веселое настроение невольно передалось и Цою.

После секретаря выступили другие.

Стоявшие рядом со стариком Цоем крестьяне исполнили дуэтом две песни. Наконец, вышел в круг Ки Бок, поднял руку вверх, призывая к тишине.

— Товарищи! Закончим концерт. Есть дела посерьезней. Предлагаю послушать, что скажет секретарь комитета.

Вокруг одобрительно зашумели.