Записки психиатра - Лидия Богданович

— А это ваша дочь? — был ее первый вопрос, и я почувствовала в тоне ее голоса и удивление, и досаду, и нескрываемую зависть…

Когда мы уселись в автомобиль, Софья Ильинична заговорила первая… «Да, доктор… к сожалению, вы оказались правы. Я — пустоцвет…»

— Что с вами, Софья Ильинична? У вас на глазах слезы… Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Да, конечно… Заедемте ко мне, доктор. Я живу совсем рядом…

Мы поехали.

Квартира у Купельской была отличная, просторная. Ее украшала прекрасная мебель, на стенах были видны этюды Левитана и Айвазовского. На буфете сверкал хрусталь.

— Что-нибудь произошло с вашим мужем?

— Нет…

Моя дочь убежала играть в другую комнату, а Софья Ильинична закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Сами видите, — говорила она, — все как будто у меня есть, и на работе меня ценят, а вот «не хочу» исковеркало мне жизнь… Помните, доктор, как вы меня отговаривали… Тогда я не послушалась. А теперь снова болею, но от другого… от мечты иметь вот такую, как ваша Леля, краснощекую кудрявую девчонку. Хожу, обиваю пороги врачей, и никто не может помочь… Говорят, что после аборта спайки какие-то образовались… Ах, доктор! Какой ужас быть женщиной пустоцветом!

Теперь Купельская в тяжелом состоянии снова лечится у меня. Вы ее видели.

— Жаль… Красивая женщина, — заметила я, — у нее могли бы быть прекрасные дети.

Врач Белова закрыла историю болезни Купельской и заключила:

— Напрасно я тогда пожалела эту женщину и не подумала о ее будущем.

«БЛАГОРОДНЫЙ НАПИТОК»

Я отдыхала на одесском курорте в санатории имени Чкалова. Моими соседями по столу были очень приятные люди: Петр Иванович Долматов и его жена Людмила Петровна. Петр Иванович был высоким, и очень веселым человеком. Он часто развлекал нас донскими казацкими песнями, импровизированными речами и тостами. Когда я однажды за обедом отказалась от рюмки вина, Долматов произнес блестящую речь «в защиту благородного напитка, который поднимает творческие силы, веселит, родит смелые художественные образы… И только надоедливые пуритане-врачи могут утверждать, что вино разрушает физическую и психическую мощь человека». Долматов говорил остроумно. Слушатели наградили его шумными аплодисментами и дружно выпили за здоровье писателя. За ужином Петр Иванович торжественно развернул только что полученный пакет и достал экземпляры своей книги «Весна». Он торжественно преподнес мне один экземпляр с дружеской надписью. Этот день был его триумфом, обитатели санатория поздравляли его с выходом книги.

Вечером мы долго беседовали.

— Знаете, — говорил мне Долматов, — настоящее счастье я вижу только в служении Родине, нашим советским людям.

И я видела, что он искренне гордится именно этим и радовалась за него.

Людмила Петровна, маленькая, тонкая брюнетка, обнимая меня, восторженно шептала:

— Петр замечательный человек! Исключительный! Мы женаты пятнадцать лет, и он хотя бы одно грубое слово мне сказал. Всегда такой тактичный, мягкий. А какой талантливый! И ведь он еще молод. Вы знаете, он задумал новую книгу. Я уверена, что она будет еще лучше этой…

Вскоре я уехала из санатория. Тепло расставшись с писателем и его женой, мы обещали писать, встречаться, но, как это часто бывает, постепенно друг о друге забыли.

Спустя пять лет жена Долматова по телефону пригласила меня в гости. Приглашение было совершенно неожиданное. Людмила Петровна сказала, что Петр Иванович попрежнему пишет, но у него «все как-то не клеится». Я сразу поняла, что дело не в одном только желании «повидаться».

Я приехала к ним на квартиру. Мы радостно обнялись с Людмилой Петровной, и она повела меня в кабинет.

Петра Ивановича мы застали за столом. Он медленно пил из рюмки ликер.

— Значит, попрежнему, Петр Иванович, да здравствует вино? — приветствовала я его.

— А, доктор! Очень рад.

Он допил рюмку и вдруг поморщился.

— Люся, — сказал он раздраженно, — сколько раз я тебя просил, чтобы ты не покупала мне наливки, а только «русскую горькую». Черт знает что! Из-за этой дряни сегодня целый день не работает голова.

Как выяснилось из дальнейшего разговора, Долматов уже целый год не работал. Он рассказал мне, что брался за книгу несколько раз, но все «не клеится». Правда, замысел новой книги был уже разработан, но дальше этого дело не двигалось. Впрочем, Петр Иванович не сомневался, что напишет гораздо более значительную книгу, чем «Весна». Он выпил еще рюмку и, приняв шутовски горделивую позу, начал декламировать «Памятник» гениального русского поэта.

«…Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,И назовет меня всяк сущий в ней язык,И гордый внук славян и Финн и… и…»

— Запамятовали?..

— Нет, что вы, у меня прекрасная память! Финн и… и… А, бросим поэзию, куда лучше выпить. И он без смущения снова потянулся к рюмке.

Я смотрела на Долматова. Это было все то же открытое хорошее лицо бравого казака с большим выпуклым лбом, с серыми добрыми глазами, с торчащими белесыми бровями, е улыбкой, освещающей все лицо. Только лицо это выглядело постаревшим, пожалуй, обрюзгшим. Он очень пополнел. Говорил много, часто острил. Шутки были плосковаты, не всегда к месту. Он производил впечатление пустого балагура, хотя на самом деле таким не был.

— Да вот, доктор, я вам сейчас покажу последний мой очерк.

Петр Иванович стал перебирать бумаги на письменном столе.

— Люся! Кто у меня здесь рылся? Куда девалась рукопись?

— Со вчерашнего дня к тебе никто не входил.

— Вчера я оставил ее на столе… Где рукопись? — вдруг раздраженно спросил он.

Жена в недоумении смотрела на мужа, и я видела в ее глазах слезы. Мне было не по себе. Я не узнавала Долматова — этого корректного человека, от которого жена никогда не слышала грубого слова.

— Вот твоя рукопись, — указала Людмила Петровна на маленький столик. Долматов по рассеянности положил ее туда около графина с наливкой.

— Фу, черт! Я действительно вчера сам сюда ее положил.

— Не вчера, а сегодня, — поправила жена.

— Ну, прости меня, Люся.

Переглянувшись, мы с Людмилой Петровной вышли из кабинета.

— Петр так изменился!.. — сказала она мне.

— Вашему мужу надо было бы полечиться от алкоголизма в больнице, — посоветовала я жене.

— Что вы! Это неудобно… Он писатель.

«Вот оно, начало конца!» — думала я, возвращаясь от Долматовых. — Мимолетное настроение, любой аффект подчиняют себе его мысли и волю. Вот он несправедлив, груб с женой. Но пройдет одна минута, он с наслаждением выпьет рюмку водки и начнет слезливо раскаиваться в своих поступках. Алкоголь делает его хвастливым, лишает прежней выдержки, настойчивости… Талант угасает, память слабеет. Главное же в том, что человек этого не замечает, не может критически относиться к своим поступкам.

Визит оставил тяжелое впечатление. К Долматовым я больше не заходила. Но как я, врач, прошла мимо этого человека и не оказала ему помощи? Еще и теперь, много лет спустя, не могу простить себе равнодушия к его судьбе. И меня нисколько не успокаивает то обстоятельство, что подобное же равнодушие присуще иногда и другим врачам, которые, вероятно, ожидают, как и я в свое время, пока их не позовут оказать помощь…

Через год у Долматова обнаружилось тяжелое заболевание печени — цирроз. Ткань важнейшего кроветворного органа не выдержала алкогольного яда. Писатель вынужден был пить значительно реже, но иногда «срывался» и отдавал дань коварному другу — алкоголю. Долматов стал постельным больным. Резкое ослабление памяти и дрожание рук не давали ему возможности творчески работать.

Новая книга так и не была написана.

«АПОЛЛОН»

Воздух был прозрачен, насыщен морской влагой и ароматом магнолий. Вдоль берега торжественно, как колонны, стояли пальмы. Томило одно желание — броситься в море и плыть… Не раздумывая, я так и сделала.

«Вот оно, счастье!» — думала я, вглядываясь в прозрачный хаос зеленых водорослей и камней морского дна.

Выжав мокрые косы, я оделась и по узкой тропинке направилась в гору, к санаторию. На повороте высокого берега показался мужчина в белых брюках и голубой тенниске. Он закурил папиросу, с наслаждением втянул струю дыма и залюбовался морской далью.

«Греческий бог Аполлон сошел на землю», — решила я. Рельефность мышц незнакомца свидетельствовала о большой физической силе, а белокурая голова с высоким лбом и орлиным профилем четким силуэтом выделялась на фоне голубого неба.

При моем приближении мужчина сразу перестал курить и бросил папиросу.

«Удивительно вежливый человек», — подумала я.

Тропинка была узкой, и разойтись на ней не представлялось возможным. Когда мы оказались друг от друга на расстоянии нескольких шагов, мужчина улыбнулся и сказал: