Вася Алексеев - Ф. Самойлов

Кто-нибудь приносил большой медный чайник. Солдаты усаживались среди рабочих на нарах, доставали краюшку хлеба, по-мужицки завернутую в тряпицу. Сидели вместе, прихлебывали кипяток и разговаривали.

Партии арестованных отправлялись обычно вечером. Было тяжело прощаться с друзьями. Не к тетке на пироги они собрались.

— В этот чертов Медведь не поеду, — твердо сказал в день отправки Павел Шубин, задержав Васину руку. — Сбегу. И тебе советую то же.

Вася посмотрел Шубину в глаза. Да, Павел сделает, как сказал. Он не бросает слов на ветер.

— Счастливо, Бог.

Вася назвал друга его партийной кличкой. Обнял его и быстро отвернулся.

Конвой уводил товарищей. Унтера пересчитали людей перед отправкой и проверили фамилии по спискам. Солдаты стояли молча, лица у них были хмурые. Лишь некоторые украдкой поглядывали на рабочих, с которыми только что говорили о самом сокровенном. Но Вася был уверен — тот разговор не забудется. Семена должны прорасти, раз они упали на подходящую почву.

После отправки Шубина прошло уже немало дней. В запыленные окна казармы всё чаще светило весеннее солнце. На дворе солдаты в обмотках и мятых, торчащих коробом шинелях — должно быть, нестроевые, те, кого уже никак нельзя было послать на фронт, — скалывали остатки серого льда и свозили его в кучи, а по крупному булыжнику мостовой бежали, извиваясь, узенькие ручейки.

Путиловцев в казарме осталось совсем мало. Всеведущие писари из канцелярии говорили, что последних отправят не сегодня-завтра.

— Сказано, чтобы к пасхе разделаться с вами.

Вася лежал на нарах и думал о побеге. Эти мысли в последнее время не оставляли его. Кто знает, на сколько времени их запрут в дисциплинарный батальон? Может быть, до конца войны, если не сживут раньше со света. В селе Медведь порядки каторжные. Будут там муштровать и мордовать без конца, а время наступает такое, что никак нельзя выходить из борьбы.

Шубин был, очевидно, прав: лучше всего бежать по дороге — на какой-нибудь станции, или выпрыгнуть из поезда на ходу. Но если Шубин осуществил свое намерение и бежал, то конвой теперь усилен и начальники начеку. Что ж, Вася не собирался уходить один, он уже не раз обсуждал свои планы с оставшимися в казарме друзьями, они с ним соглашались. Вместе можно было сделать много. Не удастся бежать незаметно — напасть на охрану, овладеть оружием и уйти с боем.

Громкий голос дневального прервал его размышления:

— Алексеев Василий, на выход!

Вася вскочил с нар.

— Выдь на лестницу, пришли там к тебе.

В пролете лестницы, между каменных маршей, была видна маленькая фигурка женщины в толстом платке. Она стояла, прижимая к груди сверток, и с тревогой глядела вверх.

— Мать!

Он бросился по лестнице, перескакивая через ступеньки, даже окрик фельдфебеля, которого он чуть не сшиб по пути, пролетел мимо ушей.

— Васенька!

Анисья Захаровна припала к нему:

— Все-таки свиделись, услышал меня бог.

Задыхаясь и перебивая себя, она стала торопливо рассказывать: вот решили с отцом собрать ему передачу, она пришла сюда, а часовой не принимает. «Не положено, говорит, да и не стану я для них стараться. Они же там оголтелые только ругаются с нами».

— «Так, может, это и не мой, — говорю. — Мой-то тихонький. Уж передай, — прошу его, — пожалей материнское сердце. Чай, у самого есть мать, знаешь, как она убивается по сыну». Отошел он немного, велел к воинскому начальнику идти, просить свидание, как вас отправляют сегодня…

Она расспрашивала Васю про здоровье, рассказала об отце, о братишках и сестрах.

— Все велели передать тебе низкий поклон.

Потом добавила тише:

— И дружки твои забегают, не забыли дорогу к нам. А на заводе-то шумно!

Она держала сына за руку и заглядывала ему в лицо:

— Бледный ты стал какой… Я принесла тебе денет три рубля, штиблеты, да еще свининки кусочек, белого хлебца, пяток крашеных яиц. Завтра же пасха!

— Спасибо, маманя, деньги я возьму и штиблеты. Мои уж совсем развалились. А булки и свинины не надо. Ребятам лучше отдайте. Голодные же, а нас все-таки кормят.

Он напнулся к самому ее уху:

— Зачем мне булка? Сегодня повезут, так, может, и уйдем на волю.

— Как уйдете? — испуганно прошептала мать. — Кругом вон какая стража…

— Ну, и от стражи уходят. Да вы не волнуйтесь, может, ничего не будет…

Он стал успокаивать Анисью Захаровну, жалея о вырвавшихся словах.

А день был полол неожиданностей. Вдруг оказалось, что незачем готовиться к побегу. Сверху, с площадки лестницы, кто-то громко закричал:

— Алексеев, тебе чистая вышла, освобождение!

— Мне? — Вася схватил Анисью Захаровну за плечи. — Слышите, что кричат? Вы подождите тут, маманя. Я сбегаю, узнаю.

Было трудно сразу поверить. Но в канцелярии весть подтвердилась.

— Счастье твое, Алексеев, — сказал писарь, — бумага уже давно написана, да отправлять тебя нельзя, раз ты ратник второго разряда. Эти еще не призваны, которые, значит, твоего года. Зря из полиции тебя прислали. Забирай свой паспорт и на все четыре стороны.

Вася схватил бумаги. Надо было еще поговорить с товарищами, собрать вещички… Потом он выбежал на улицу и задохнулся от ветра. Или от радостного ощущения воли? Ветер был сырой и порывистый, но всё равно он нес запахи весны.

Вася вспомнил о трешке, лежавшей в кармане. Как-никак у него сегодня праздник.

Он положил узелок на землю возле часового:

— Пусть полежит минутку, я сбегаю за извозчиком.

И пошел по улице — не в строю и без конвоя, как все, кто шел по своим делам. Нет, ему в самом деле здорово повезло!

А через минуту он уже взбежал на лестницу, где ждала Анисья Захаровна:

— Мама, тут вы? Поехали домой…

Извозчик был уже на летней пролетке. Время от времени он громко покрикивал на лошадь: «Но-о, окаянная сила!» — и хлопал вожжами.

Они ехали вдоль Фонтанки, вывернули на Старо-Петергофский и покатили к Нарвским воротам. Путь был долгий, а улицы чем ближе к заставе, тем грязнее. Потом кончилась мостовая, и лошадь пошла медленным шагом, колеса застревали в чавкающей размокшей глине.

Когда проехали мост через Емельяновку, Вася не выдержал, выскочил из пролетки и побежал к дому. В воротах стоял отец в расстегнутом пиджаке и в картузе, сдвинутом с красного, распаренного лба. Петр Алексеевич только что пришел из бани.

— Батя!

Вот он и вернулся домой…

На нелегальном положении

В ту ночь у Алексеевых так и не гасили света. Ночь была пасхальная, и вряд ли кому могло показаться странным оживление в доме. Празднуют, только и всего. Но праздновали не так пасху, как возвращение Васи. Отец с матерью поздно пришли из церкви, а в кухне было полно народа. Возле стола сидели Васины друзья.

— Христос воскресе! — сказал Петр Алексеевич, истово перекрестился и поцеловал Петю Кирюшкина, сидевшего с краю.

— Христос воскресе! — повторял он, обходя стол и целуясь с каждым.

— Люди богу молятся, праздник-то какой! А вы всё не наговоритесь…

— Давно ведь не виделись, папаня, — примирительно сказал Вася.

— Знаешь, как сказано: во многом глаголании несть спасения.

— Там не о том опасении говорится, о котором мы думаем.

Опять у них с отцом готов разгореться спор. Но Анисья Захаровна гасит первые искры:

— Сейчас мир и согласие должны быть меж людей, — пасхальная ночь. Вот чаю поставим, кулича поедим. Разговляться пора, сыночки.

— Мы же не заговлялись, — засмеялся Ваня Тютиков, — на нас, верно, грех тратить освященный кулич. А что печь вы мастерица, Анисья Захаровна, это мы знаем…

Они о многом переговорили в ту ночь. Вася дотошно, как следователь, расспрашивал друзей, что произошло на заводе, в городе, в мире за недели, которые он провал в полицейской части и в проходных казармах. Он и газет почти не (видел это время. А события происходили действительно крупные.

— Выходит, весь рабочий Питер поддержал путиловцев? Ото пятьдесят тысяч забастовщиков… Такого еще не бывало во время войны. Глядишь, скоро дойдет до всеобщей стачки. Если уж кадет Милюков в думе заговорил о нашей забастовке, значит, здорово они напугались.

— А ты что теперь собираешься делать? — спросил Петя Кирюшкин. — Обратно на завод? Полиция тебя не забыла, между прочим, спрашивают о тебе, я слышал, — куда, дескать, его отправили, не появлялся ли дома? Пристав Любимов узнает, что вернулся, будет ему подпорчена пасха.

— Посмотрим, тут все-таки к заводу ближе, чем в селе Медведь.

Он уже понимал, что снова поступить на Путиловский вряд ли удастся, а вскоре понял, что и в другом месте устроиться будет не просто. Рабочие-то нужны, но для него заводские ворота закрыты. Полиция снова ищет его.

Пасхальная ночь была единственной, которую он спокойно провел дома. Сидели до утра, спорили, даже песни пели: «Из-за острова на стрежень» или «Среди долины ровныя». Народные песни Вася знал и шел так, что лица ребят становились растроганными и светлели.