Космопорт, 2014 № 02 (3) - Альетт де Бодар

В одно мгновение всеобщее веселье обрушивается на меня и в клочья рвёт моё напряжение. Какое-то новое, неведомое раньше чувство, распирает изнутри. Я подхватываю Мэри за талию и шутя кружу её в вальсе.

Жизнь! Наконец, настоящая жизнь!

Мне выпало родиться героем. Человеком, способным на всё. Человеком, которому доверят судьбу мира. Крейслауфом.

Я сделаю ещё один только шаг — и окажусь на той стороне. Где небо — дорога в настоящую бесконечность, а не затхлая искусственная бездна маленького мира Крейслауфов.

Где моя душевная болезнь станет не проклятием, а подарком судьбы. Моим последним подарком старому миру.

Я смогу стать лётчиком. Астронавтом. Моряком. Полярником. Я смогу стать всем миром сразу.

Я смогу стать богом.

Один шаг за дверь. Один чёртов шаг.

Нужно только промолчать сейчас.

Но я говорю:

— Мэри. Я люблю тебя, Мэри.

Дмитрий Козлов[10]

Последний рассказ Гришина

Трифонов проехал за ворота и припарковал машину, едва не задев крылом какую-то безголовую античную статую, расположившуюся перед лестницей, ведущей в дом. «Так-так, — подумал он, — Греческие изваяния… Должно быть, товарищ Гришин не отличается хорошим вкусом». Выбравшись из машины, Трифонов приготовился увидеть классические признаки неофеодального шика, столь распространённые в среде неофеодалов столичных пригородов, устанавливающих во дворах своих поместий безвкусные подделки под античную классику. Какие-нибудь золотые дорические колонны, балдахины, гранит и кариатиды в виде Наташи Королёвой (однажды он видел и такое), и прочие жлобские заморочки.

Однако Гришин приятно удивил: посреди весьма симпатичного и ухоженного сада расположился относительно скромный домик, выстроенный в стиле модного скандинавского конструктивизма. Строгость, простота и в то же время свет, простор. Напоминало слова из рецензий на его книжонки, подумал Трифонов, огибая дом. Вкус сигареты вдруг показался нестерпимо противным, и он, не задумываясь, швырнул окурок в аккуратную клумбу каких-то красных цветочков.

В бассейне плескалась девушка — стильная и простая, как и всё в имении Гришина. Она напоминала диковинную рыбу, когда её гладкое тело растворялось в солнечном свете, пронизывающем воду. Должно быть, наблюдать за ней было весьма приятно — иначе отчего бы Гришину сидеть на веранде за столиком, в тёмных очках и с бокалом в руках, подобно какому-нибудь наркобарону из старых голливудских боевиков?

— Господин Гришин? — спросил Трифонов, приближаясь к поджарому, загорелому человеку с лицом, будто иссечённым мириадами крошечных кинжалов.

— Лучше уж товарищ. Господ у нас и так развелось предостаточно, — ответил Гришин. Голос его был сиплым, и каким-то выцветшим. Он шелестел, будто глотка писателя забилась пылью с тысячи книг. Трифонов отодвинул стул и сел напротив хозяина. Рука потянулась к пустому бокалу со следами помады, и вину, виноград для которого растили явно не на постсоветской земле.

— Как раз собирался предложить вам присесть и выпить, но вижу, что молва не врёт насчёт ваших манер, — сказал Гришин, и улыбнулся. В его улыбке вроде бы не было ничего примечательного, но Трифонова вдруг пробрала дрожь, будто ему улыбается череп. Он почему-то преисполнился уверенности, что под очками Гришина не глаза, а лишь бездонные чёрные провалы… «Чёрт, не стоило смотреть на ночь глядя „Проклятие-2“, — подумал Трифонов, возвращаясь к привычной нагловатой безразличности.

— Манеры — последнее убежище труса, — отчеканил он, и Гришин усмехнулся — всё с тем же гадким шелестом.

— В любом случае, вы здесь не для светских бесед.

— Может, вы тогда, наконец, объясните, для чего же я здесь? — спросил Трифонов, равнодушно вращая в руке сверкающий бокал и то и дело постреливая взглядом в бороздящую бассейн брюнетку.

На самом деле, несмотря на напускные отрешенность и равнодушие, Трифонову было очень интересно, почему из всей журналистской братии этот писака — Его-Высочество-Первый-Русский-Букеровский-Лауреат — выбрал именно его. Сам Евгений Гришин. Или, скорее, Eugene Grishin. Загадочный гений, первый современный русский автор, достигший настоящей мировой известности. «Британский писатель русского происхождения», чей роман «Кристина в одиночестве» удостоился Букеровской премии, и чьё имя теперь красовалось рядом с Исигуро, Барнсом и прочими Маккьюэнами в списке крупнейших британских авторов последних десятилетий. Быть может, даже стоило бы почитать его писанину…

— Я хотел бы рассказать вам одну историю, господин Трифонов, — прошелестел писатель, улыбаясь девушке в бассейне. Та ответила улыбкой, от блеска которой журналисту захотелось зажмуриться.

— С удовольствием послушаю, товарищ Гришин, — ответил журналист, и, подлив в голос фирменной желчи, добавил: — Если, конечно, это и в самом деле будет интересно. Я ведь занятой человек.

Гришин вдруг посмотрел на него, и даже сквозь стёкла очков журналист почувствовал, как взгляд писателя обжег его. Хотелось вскочить и прыгнуть в лазурную воду.

— Пойдёмте в дом, — медленно сказал Гришин. — Становиться жарковато.

Они поднялись и прошли в большую комнату, отделённую от веранды прозрачной стеклянной стеной. После уличной духоты, от прохлады у журналиста закружилась голова. Комната была под стать внешнему облику дома: пространство, заполненное воздухом, белые стены, минимум мебели, супрематический чёрный прямоугольник телевизора на белом фоне. И никаких фотографий и картин, за исключением одного портрета, столь явно дилетантского и сотканного из таких кричащих цветов, что его присутствие в комнате казалось столь же уместным, как кровавое пятно на белой скатерти. Когда они входили, Трифонов заметил, что у Гришина босые ноги: из льняных брюк торчали грязноватые стопы с узловатыми, похожими на корни старого дуба пальцами. Отчего-то вид этих босых ног вызвал в Трифонове тревогу: грязным босым стопам не место в столь стерильном и упорядоченном мире писательского жилища.

— Присаживайтесь… Хотя, простите, я же забыл, вам не нужно моё разрешение, — сказал Гришин, усевшись в кресло, изготовленное из каких-то тонких хайтековых прутьев, напоминавших паучьи ноги. Трифонов сел напротив, и тут же убедился, что кресло было именно тем, чем казалось: модернизированным орудием инквизиции. Постаравшись усесться поудобнее и морщась от врезавшихся в позвоночник проклятых трубочек, журналист заметил, что Гришин смотрит на него, едва заметно улыбаясь. Наслаждается его муками, скотина.