Космопорт, 2014 № 02 (3) - Альетт де Бодар

Помолчав, он добавил:

— Тем не менее, всё это было в книге. Моей книге. Книге, которую я не писал. Я сидел там, в лесу, глядя на пустые бутылки от всякой слабоалкогольной химии, устилавшие землю вместе с окурками, презервативами и жёлтыми россыпями мать-и-мачехи. Впервые я задумался о том, что происходит с моим рассудком. О книге, найденной непонятно где и написанной неизвестно кем. Романе с персонажами, которых я полагал своими настоящими, совершенно не воображаемыми друзьями. Должно быть, в те мгновения я бы с удовольствием схватил пистолет и прострелил себе голову, лишь бы освободить те сумасбродные фрагменты воспоминаний и переживаний, переставших уживаться друг с другом, теснящихся, режущих друг друга краями… Освободить, пока они не раскололи голову изнутри…

Пауза. Щелчок зажигалки. Очередной сиплый выдох, и струя дыма.

— Естественно, я заподозрил, что у меня крыша поехала, причём давно и очень-очень серьёзно. Ничего не говоря жене — к своему ужасу, я понял, что не могу быть уверен даже в её существовании — я кинулся ко всевозможным специалистам, будучи убеждён, что мои мозги превратились в выставку достижений онкологических новообразований. Однако результат был обескураживающим: за исключением хронического бронхита, никаких серьёзных патологий никто не обнаружил. Настал черёд психиатров, но и они оказались бессильны, углубляясь в бессмысленный профессиональный трёп, сотканный из фрейдизма и прочей бредятины. Тем не менее, в течение следующих дней я ожидал безумия, как чего-то неминуемого, вроде времени года. По ночам я лежал в постели и ждал, когда тьма, окружающая меня, последней волной хлынет внутрь через глаза и захлестнёт тлеющие остатки здравомыслия. Жене я объяснил своё беспокойство нервным напряжением от внезапно свалившейся на голову популярности, почему-то запоздало проявившимся лишь сейчас. С помощью осторожных наводящих вопросов я понял, что она ничего не помнит о Кривицких. Все и всё вокруг указывали на то, что их никогда не существовало. А это означало лишь одно: я безумец.

Впрочем, жизнь шла своим чередом. Постепенно ужас внутри поблек, и я смирился с тем, что огромная часть моей памяти, подобно Атлантиде, скрылась в пучине небытия. Зимой, когда мы катались на лыжах в Альпах, Кристина сказала мне, что беременна, и я понял, что есть кое-что поважнее, чем попытки определить градус собственного помешательства. Ажиотаж вокруг моей персоны постепенно сходил на нет, и мой агент намекнул мне, что пора бы сочинить что-нибудь ещё, если я хочу удержаться на гребне волны. Тогда-то я и почувствовал это.

Оно походило на чувство-близнец того, что разбудило меня той ночью, в палатке, среди руин и дрожащей на ветру степи. Это был какой-то зов, и он снова звал меня туда, к древним камням. Именно тогда я и начал интересоваться, чем же на самом деле являлись эти развалины. И знаете, что я выяснил?

Затянувшаяся пауза подсказала Трифонову, что здесь ему положено проявить интерес.

— Что? — прохрипел журналист. В пересохшее горло, казалось, набили раскалённого песка.

— Во всех учебниках по истории архитектуры и путеводителях по тем местам руины называются остатками частной усадьбы, построенной древнегреческими колонистами в четвёртом веке до нашей эры. Однако, зарывшись в книги, посвященные раскопкам в этом районе, я наткнулся на мнение нескольких авторитетных археологов, утверждавших, что «усадьба» в Деретюше вовсе не является таковой. По их мнению, руины являлись ни чем иным, как культовым комплексом. Святилищем, посвященным зловещей греческой богине Ате — дочери Зевса, помрачающей людские рассудки, покровительствующей обману и вызывающей всевозможные бедствия.

— Статуя у ворот… — начал Трифонов, неопределённо указав рукой в сторону бесконечно далёкой подъездной дороги.

— Верно, — кивнул Гришин. — Найдена в Деретюше и куплена мной у чёрных археологов. Кстати говоря, её изображения крайне редки и попадаются лишь за пределами Греции. Дело в том, что культ этой богини был запрещён, и её почитатели вынуждены были бежать в различные далёкие уголки освоенного греками мира.

«Интересно, к чему вся эта история религии и занимательное краеведение?», — подумал Трифонов.

— Теперь всё немножко становится на свои места, верно? — улыбнулся Гришин.

«Разве что в твоей безумной черепушке», — подумал Трифонов, улыбаясь и кивая в ответ.

— В общем, я под каким-то выдуманным предлогом сумел отпроситься у жены и рванул в Крым. До развалин мне удалось добраться засветло: яркое солнце заливало степь от горизонта и до самого моря. Стояла поздняя осень, кожу кусал холодный ветер, и пространство вокруг было абсолютно пустынным. Я вошёл в очерченный камнями прямоугольник, и в ту же секунду свет будто немного померк. Солнце всё так же ярко искрилось в морской воде, но среди древних камней будто царили сумерки. Мне стало страшно, появилось желание броситься прочь, к машине, и жать на газ, пока это место не растает вдали. Но зов был сильнее. И я поддался ему.

Рукопись ждала меня там же, где и в прошлый раз: в тёмном зазоре между камнями. На сей раз стопка была толще. Честно говоря, наибольшим моим страхом тогда было внезапно обнаружить среди камней не роман, а сборник рассказов, — сказал Гришин. Он забросил ногу на ногу, и в глаза Трифонову уставились его грязные босые стопы — почти столь же чёрные, как и стволы обреза, поглаживаемые мелко дрожащей рукой. — Тогда это походило бы на массовое убийство.

— Но вы нашли очередной роман? — спросил журналист.

— Да, — кивнул писака. — И, думаю, несложно догадаться, чему он был посвящён и как назывался.

— «Кристина в одиночестве», — сказал Трифонов. Даже он был в курсе того, что эта околесица о женщине, потерявшей сына, и сходящей из-за этого с ума, принесла Гришину Букеровскую премию. В какой-то смертельно занудной литературной газетке маститый критик особенно отметил достоверность, с которой переданы страдания женщины, и удивился, как это удалось мужчине, к тому же, никогда не состоявшему в браке и не имевшем детей.

Гришин кивнул.

— По пути в Деретюш я намеревался сам отвезти рукопись издателю, но, возвращаясь, понял, что не желаю, чтобы это ехало со мной весь день в одной машине. В ближайшем посёлке я зашёл на почту и швырнул рукопись в ящик, втайне надеясь, что она затеряется по дороге.

Конечно же, не затерялась.

Последовал небольшой антракт с очередной сигаретой и стаканом сока из рук очаровательной девицы в бикини. Гришин судорожно промочил опалённую сумасбродными россказнями глотку, и продолжил:

— Дети, товарищ Трифонов, это величайшая радость, недоступная людям вроде вас… Впрочем, вам и неведом тот ужас, которым оборачивается их потеря. Знал ли я, что будет дальше? Наверное, нет. Но догадывался ли? Наверняка. Какое-то неясное, смутное предчувствие было всегда, и если бы не моё настойчивое желание отмахнуться от него, не моя безудержная жадность, и что-то ещё, подозрительно напоминавшее симптомы зависимости, то я обязательно расслышал этот тонкий, едва слышный голосок. Но…