Космопорт, 2014 № 02 (3) - Альетт де Бодар

Гришин кивнул.

— По пути в Деретюш я намеревался сам отвезти рукопись издателю, но, возвращаясь, понял, что не желаю, чтобы это ехало со мной весь день в одной машине. В ближайшем посёлке я зашёл на почту и швырнул рукопись в ящик, втайне надеясь, что она затеряется по дороге.

Конечно же, не затерялась.

Последовал небольшой антракт с очередной сигаретой и стаканом сока из рук очаровательной девицы в бикини. Гришин судорожно промочил опалённую сумасбродными россказнями глотку, и продолжил:

— Дети, товарищ Трифонов, это величайшая радость, недоступная людям вроде вас… Впрочем, вам и неведом тот ужас, которым оборачивается их потеря. Знал ли я, что будет дальше? Наверное, нет. Но догадывался ли? Наверняка. Какое-то неясное, смутное предчувствие было всегда, и если бы не моё настойчивое желание отмахнуться от него, не моя безудержная жадность, и что-то ещё, подозрительно напоминавшее симптомы зависимости, то я обязательно расслышал этот тонкий, едва слышный голосок. Но…

Гришин закашлялся, и этот сиплый кашель больше подошёл бы какому-то немцу, умирающему в руинах Сталинграда, а не «Апостолу Современной Литературы». Трифонов буквально чувствовал резонирующую пустоту внутри писателя: тот походил на дуб, выжженный изнутри молнией.

— Знаете, этот роман я прочёл. От корки и до корки — единственный из всех. Меня впечатлило, как хитро был выстроено повествование: героиня замужем, но её муж не присутствует на страницах и почти не упоминается. Ещё бы: ведь тогда и мне посчастливилось бы испариться без следа, а не сидеть сейчас здесь, с вами. А оно не могло позволить мне отделаться так легко!..

Писатель долго смотрел в окно, а затем резким движением сорвал очки с лица и уставился на журналиста. Трифонов вздрогнул, и вжался в кресло: глаза, взиравшие с этого почерневшего, иссохшего лица, были полны безумия и боли столь жутких, что вряд ли доступных сознанию простого смертного. Трифонов понял, что стоило бы ему пережить хоть мгновение того, что пылало в душе и разуме писателя, как и он тотчас лишился бы рассудка.

— Знали бы вы, как нестерпимо… Как жутко жжёт изнутри! Как разрывает грудь, как рвёт на части, как хочется оказаться там, в этой чёртовой книге, исчезнуть с лица земли, но быть с ними, где-то там, в небытии… Она была беременна, знаете ли. Кристина. Нашим вторым ребёнком. Это была девочка. Так было написано в книге. Я попытался нарисовать их, мою жену и сына… По памяти… Ведь фотографии исчезли, сами понимаете…

Писатель судорожно махнул рукой в сторону мазни на стене.

— Художник из меня, понятно, никакой, но теперь у меня есть хоть что-то… Хоть жалкое подобие…

Гришина вдруг заколотила дрожь крупнее прежней. Усилие, которое понадобилось, чтобы хоть немного унять её, должно быть, было чудовищным: на коже Гришина выступила испарина.

— Нам пора заканчивать… Честно говоря, я не рассчитываю на ваше понимание… Да и не для этого я вас сюда пригласил. Я просто уверен — по некоторым причинам — что именно такой человек, как вы, должен был услышать эту историю. Дело в том, что сейчас я вновь чувствую зов. В эту самую секунду.

И прежде, чем журналист успел сообразить, что это значит, Гришин сказал:

— Надеюсь, вы простите меня за потерянное время. Вынужден откланяться.

А потом стволы обреза в мгновение ока уперлись в подбородок писателя — и комнату заполнил грохот. Табачная завеса смешалась с пороховой гарью, вопли брюнетки отражались от стен, а Трифонов смотрел на своё узкое и вытянутое отражение в стакане и задумчиво бормотал, будто боясь забыть: «Деретюш… Деретюш…».

До развалин он добрался, когда уже стемнело. Местные татары то показывали ему неверное направление, то вовсе отказывались указать на руины и принимались бормотать что-то угрожающе, так что на поиски ушло немного больше времени, чем он ожидал. Не то чтобы он поверил всему этому бреду Гришина, но… Чем чёрт не шутит.

Наконец впереди показались развалины; они чернели на фоне налитого кровью заката, напоминая остатки искрошившихся зубов, торчащих в уродливой челюсти. Трифонов бессознательно ускорил шаг. Мысль о том, где он заночует, не тревожила его. То, что он мог найти среди камней, стоило тысячи одиноких ночей на холодной земле. Благо уже совсем скоро он сможет купить себе ночи где и с кем угодно.

У него ушло достаточно много времени на то, чтобы найти расселину в камнях: в отличие от Гришина, никакой мистический зов ему ничего не подсказывал, и пришлось ощупать каждый сантиметр проклятой кладки. Шелест выгоревшей травы и завывания ветра в скалах действительно походили на смешки и приглушенный хохот: будь Трифонов столь же впечатлительным, как писака-суицидник, он сейчас тоже навыдумывал бы всякой чертовщины…

Наконец, луч фонаря выхватил заветную дыру, чернеющую в стене. Журналист запустил туда руку, надеясь, что там её не цапнет каракурт или ещё какая-нибудь местная ядовитая тварь. В первые несколько секунд ему показалось, что там нет ничего, кроме пыли, и он вдруг понял, как же в глубине души надеялся на находку. Но, в конце концов, пальцы нащупали бумагу. Не сдержавшись, Трифонов испустил победный клич, и крик его тысячью голосов отразился от ночных скал. Стопка на ощупь казалась очень тонкой: должно быть, злобная богиня на сей раз выдала лишь рассказ. «Ничего, — думал Трифонов, — рассказ Гришина тоже стоит дорого». Вытащив свёрнутую в трубку бумагу, он стащил с неё канцелярскую резинку и посмотрел на титульный лист.

«Исповедь», прочитал он. Великолепно! Осталось лишь опубликовать эту писанину под своим именем, и он окажется в гостях у сказки!

Трифонов подумал о том, что ночевать здесь не обязательно: за несколько часов он доберётся до крошечного татарского селения неподалёку. Лицо Трифонова буквально сияло счастьем, когда он направился в степь. Рука крепко сжимала листки, трепетавшие на ветру. Когда один из них — титульный — чуть приподнялся на ветру, в бледном свете луны на мгновение показалось начало первой строки рассказа: «Трифонов проехал за ворота и припарковал машину…»

Педро Камачо

Зеркало пана Твардовского

Эта история начиналась очень романтично — 24-летний Жигимонт Август, наследник польской короны и Великий князь Литовский, разбирая дела о наследстве угасшего рода Гаштольдов, с первого взгляда влюбился в прекрасную вдову, 21-летнюю Барбару Гаштольд из славного рода Радзивиллов. Родители Великого князя, польские король и королева, были крайне против подобной, как они считали, маргинальной связи. К тому же, эта легкомысленное увлечение могло накликать и межгосударственные сложности, ибо Великий князь был женат на австрийской принцессе. Но Жигимонт был словно околдован прекрасной вдовой и не прислушивался к голосу разума. Мало того: как только умерла его жена, Великий князь незамедлительно женился на Барбаре. А когда умер старый король и Жигимонт вступил на польский престол, он вскоре короновал и Барбару. Случилось это в декабре 1550 года. А ещё через полгода Барбара скоропостижно скончалась. Злые языки болтали, что её отравили по приказу вдовствующей королевы-матери, Боны из рода Сфорца, которая к тому времени уже уехала к себе на родину, в Италию. Называли даже имя отравителя: некто аптекарь Монти. Но прямых улик не было, дело замяли.