Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

Варя тронула его за руку.

— Да не майся, Павел. Я тебе обузой не буду.

Они прохаживались по тропке вдоль изгороди, не отходили далеко, словно заблудиться боялись. Уютный домик светил им жёлтым глазом.

— Ты раньше бывала в деревне? — спросил Пашута.

— Нет. Мне здесь нравится. И друг у тебя хороший. Рыцарь печального образа. Жена у него смешная. Почему они не остались поужинать?

— Мешать не хотят. Сенька деликатный. Он думает, у нас медовый месяц.

Варя его толкнула легонько локтем в бок.

— А ты хочешь, чтобы у нас был медовый месяц?

— Зря веселишься, — сказал Пашута. — Тебе здесь не только отдыхать, но и работать придётся.

— Как это?

— А вот так это. На пропитание денежки зарабатывать. Я ведь к тебе в услужение не нанимался. Ты, поди, своими руками копейки не добыла. На подачки привыкла жить.

— Не груби, Павел Данилович. У нас уговора не было, чтобы ты любимой девушке грубил.

Упёрлись в забор, повернули обратно. Хорошо гулялось по тёмной ночи.

— А какой у нас был уговор? — спросил Пашута.

— Ага, — вскинулась Варя, — заманил красну девицу в своё логово и теперь собираешься над ней изгаляться. Не выйдет у тебя, Пашута. Ты моего гордого характера не знаешь. Завтра на поезд сяду — и ту-ту! А ты будешь локти кусать. Когда ещё такая красотка тебе попадётся.

В серебряном её горлышке булькало озорство, но Пашуту будто ножом резануло. Ох, и впрямь не стоит перегибать палку. Давно ли подойти к ней, заговорить — чудом казалось. Заметил уныло:

— Всё равно надо ведь тебе как-то в жизни укрепляться, Варенька.

— У меня другое предназначение, Пашенька. Укрепляться в жизни мне скучно. Девушка для счастья родилась, как птица для полёта. Ты это уразумей, Разок надо мной снасильничаешь, навек тебя возненавижу. Я правду говорю. Другому бы не сказала, а тебе говорю. Потому что благодарна тебе и не хочу тебя обманывать.

От её любезных слов Пашута вовсе занервничал.

— Не понимаешь ты. Ни к чему я тебя приневоливать не собираюсь. Куда уж мне. Другое мучит. Кто мы с тобой такие? Я уже полжизни перевалил, ты жизнь только начинаешь, а оба неприкаянные. Почему это? С собой я ещё могу разобраться, а как о тебе подумать — ужас! Даже жалко тебя до слёз. Красивая, молодая, умишком бог не обнёс, а на что ты себя потратила?

— А ты не думай, — вкрадчиво посоветовала Варя. — Кто тебя просит обо мне думать? Тебе это вообще не к лицу. Ты, Павел Данилович, мужик активного действия. На руку скорый. Тебе от ума будет только горе. Я о себе сама позабочусь.

— Видели, как ты о себе заботишься, — буркнул Пашута.

Разговор у них вышел хоть и случайный, но содержательный. Продолжать его на морозе было как-то несподручно.

Вернулись в дом и сели пить чай на кухне. Спирин щедро снабдил их припасами — вареньем, маслом, пирожками, которые Урсула напекла к их приезду. Пирожки были с изюмом и курагой.

— У меня глаза слипаются, — пожаловалась Варя, испытующе на него глядя. — А у тебя, Пашенька?

У Пашуты сердце не билось, а шуршало в груди, как мышка в подполье. Что-то накатило на него из заоконного мрака. Тусклая лампа под потолком, душистый парок чая, усталое, домашнее лицо прекрасной девушки, сидящей напротив, — всё это надо было сообразовать в себе. Этакая благодать была ему несвычна.

Варя хотела спать. Сейчас её ножки протопают по половицам, в своей светёлке она снимет свитер, освободится от платья, под одеялом свернётся калачиком, тихонько засопит — и уплывёт. Куда уплывёт? В какие неведомые края?

Было у него ощущение, что он не жил до этого вечера, а лишь настраивался жить. Тяжко такое осознать, когда пятый десяток разменян, муторно, стыдно.

— Зачем ты куришь, Варя? — спросил некстати. — Это же вредно.

— А тебе не вредно?

— Давай оба бросим. Ты и я.

Она потянулась на стуле, гибко прогнула спину. В глазах сумрак и отчуждение.

— Только, пожалуйста, не будь занудой, Павел Данилович.

— Не хочешь, как хочешь. Пить и курить женщине вреднее, чем мужчине. На потомстве отражается обязательно. Об этом нельзя забывать.

Варя смешно сгримасничала.

— У тебя прямо пунктик на этом, Паша. Ты случайно не озабоченный? У тебя, Паша, с психикой нет отклонений? Мне страшно, ты пойми. Я девушка беззащитная.

— Я уж и сам об этом думал, как это я с наследниками сплоховал. Чудно. С другой стороны, у каждого свой срок. Хотя бы и с детьми. Или их слишком рано заводят, с кем ни попадя, или слишком поздно. Свой срок редко кто угадывает. Тут многое должно в одну точку сойтись, от тебя не зависящее… Смотри, вот друг мой Спирин. Самой природой назначен отцом быть, а до сей поры без детей. Где объяснение? А другой мужик — пыль на ветру — до седых волос обиходить себя не умеет, а глядишь, нащёлкал ребятишек кучу, точно по нужде сходил. Сложный это вопрос, Варя, сложный. Зря ты посмеиваешься. Беречь себя надо на всякий случай.

— Всё, Паша, точка. Одно скажу, хоть обижайся, хоть нет, сегодня я тебе родить не могу. И не проси. Завтра — видно будет… Доброй ночи, дорогой наставник!

Встала, небрежно клюнула губами в щёку, рукой скользнула по волосам, как тёплым ветерком голову обдало. Спасибо и за это.

Остался один на кухне истукан истуканом. Чаю ещё выдул две чашки. Сигарету издымил. Думать ни о чём не думал, томился, каждой жилочкой вспоминал воздушное прикосновение.

Перед тем как лечь, не удержался, подкрался к двери, растворил щёлочку. Не видно ничего. Кровать как тёмная горка, да шкафчик у окна прорисовался смутным углом. И вдруг её голос, смехом разбавленный:

— Не майся, Павел Данилович. Замёрзнешь — приходи!

Точно крохотная граната в его мозгу разорвалась. Кожу обожгло и под ложечку тугой волной шибануло. Прикрыл дверь осторожно, как вор. Подумал: «Лучше бы это померещилось, лучше бы она меня не окликала».

Потихоньку обживались и готовились к весне. Варя подружилась с Урсулой и целыми днями пропадала у неё в доме, а Семён Спирин, напротив, приходил к Пашуте, и они с разных сторон прикидывали, как пробудить немногочисленное население Глухого Поля к осмысленной деятельности. Спирин в посёлке занимал по штату сразу несколько должностей — числился почтальоном, начальником гаража и даже дорожным смотрителем, но всё это, разумеется, было фикцией. Глухое Поле официально считалось отделением колхоза «Алые зори» и представляло собой как бы его тупиковую ветвь. Никакого гаража здесь не было и в помине, и техники остался допотопный «газик», на котором нельзя было одолеть без починки и десяти километров. Почта приходила сюда раз в неделю и состояла в основном из казённых ответов на запросы местного мудреца Тихона, касающиеся устройства всепланетного справедливого общества, центром которого столетний старец предполагал сделать город Ростов. Дорога, на коей Спирин начальствовал, проявляла себя в полной видимости лишь после таяния снегов, потому с ней тоже не было особых хлопот.

В посёлке насчитывалось человек тридцать населения, но оно, как и эта дорога, представляло собой по большей части явление сезонное. Объяснить этот «чернозёмный феномен» Спирин не мог, погружался в дебри демографических и исторических ассоциаций и упорно склонял друга к мистической мысли о роке, витающем над Глухим Полем со времён нашествия половцев, а ныне воплотившемся в фигуру районного мелиоратора Петра Петровича Хабило.

— Кто такой Хабило? — поинтересовался Пашута, в который раз услышав фамилию, выскакивающую посреди сумбурных рассуждений Спирина невзначай, как нецензурное словцо в речи нетрезвого мастерового.

— О, брат, это явление! Это, брат, стихия. Погоди, познакомишься. Это символ кое-чего. Власть ему дали по ошибке, либо он сам её ухитрился захватить во времена оные, а вот теперь держится за неё, как хромой за костыль. Для него ничто не свято. Умишко куриный…

— Какая у него может быть власть? Он кто по должности?

— Такая и есть, ему хватает. Ты забыл, как в армии ведётся. Командир далеко, а твоей жизнью распоряжается ефрейтор. Ефрейтора на кривой не объедешь, для него лычка важнее отца с матерью. Так и тут. Хабило сам по себе нуль без палочки, да в том его и сила. Ты с нулём что ни делай, он нуль и будет. Всякий решает: какой от нуля вред, пусть себе дышит. Тем более, дышит он в ту ноздрю, в какую сверху велят. Всех начальников поскидают, любому бугру рога обломят, а с нулём ты чего сделаешь? Он одну ноздрю на другую переменил и опять дышит. И вид у него всегда невинно пострадавшего.

— Красиво излагаешь, — восхитился Пашута. — Слов много, а понять ничего нельзя. Тебе бы в лекторы податься, Сеня. Почему такая сочная земля пустует, скажи? Не земля — мёд.

— Из-за Хабилы, — ответил Спирин угнетённо, — Погоди, сам поймёшь. Скоро нагрянет.

Первым из местных поселенцев пришёл знакомиться старец Тихон, столетнего происхождения человек. Приковылял на второй день их приезда. Обличья он был сурового, но не ветхого. Высокий, прямой, со спокойным взглядом, где сквозила не до конца выцветшая небесная голубизна. Борода, понятно, белая, и усы белые, а на голове есть пушок с розоватым отливом. Явился не с пустыми руками, бутылочку настойки принёс. Объяснил так: