Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

Франсис Бертран… Да, пожалуй, так вполне могли бы звать соседа, знакомого или просто современника Джордано Бруно, хотя скорее всего имя его было иным, если вообще можно говорить что у него было Имя. Имя было и есть только у Джордано, имена и прозвища же большинства его современников стёрли белой, пыльной от мела тряпкой с потёртой доски истории. Надпись «Джордано Бруно» стереть никто не смог, потому что она была начертана не мелом — кровью, запёкшейся на камнях истории, кровью, прожёгшей в граните глубокие следы, не подвластные времени и людям.

Джордано Бруно сгорел. Сгорел… Полыхнул, как факел, привязанный к столбу вверх ногами. Был безжалостно растерзан светской властью, несущей миру тьму религиозного фанатизма. И за что? За то, что верил не своим обманчивым ощущениям, не упрямым тысячелетним блеющим стадам догм, не клирикам, боявшимся потерять свой высокий мирской статус, а разуму; за то, что подливал масло не в салат из овощей на своем столе, а в костёр истины, в костёр вечности, в костёр, сжигающий прелую листву заблуждений и освобождающий семена мысли из треснувшей скорлупы обыденности, привычки и невежества.

Красиво жил — красиво умер

Петров-Водкин был женат, что не мешало ему слыть человеком весьма и весьма нетрадиционной для начала двадцатого века сексуальной ориентации. Конечно, едва ли кто-то из современников ловил известного художника за что-нибудь в процессе акта вселенской любви с гендерным собратом, однако почва, а вернее, кровать, для таких слухов явно существовала. Сами произведения живописца дышат трепетом к мужскому телу, и лишь немногие видят в обнажённой мужской натуре на его холстах безумную любовь к душам натурщиков, а не к их плоти.

В сущности, есть ли разница, каков предмет твоих чувств!? Кроме неба над головой, воздуха и солнца, любовь — это нечто, дарованное всем, каждому, ниспосланное для того, чтобы стать совершеннее, лучше и чище. Чувства — это строительный материал души, с ними человек живёт и развивается, без них умирает. Жизнь ищет лазейки и их находит, упрекать её в настырности — потворствовать смерти.

Чувства возникают порой в самый неожиданный момент и по отношению к человеку, совершенно этого, на первый взгляд, недостойного. Кого бы ни любил в своей жизни Петров-Водкин, делал он это всегда искренне и просто. Иначе бы картины его не источали энергию души художника, энергию простых для него самого и пассионарных для окружающих людей мыслей, стремлений и чувств.

Петров-Водкин, несомненно, был одарённым, трудолюбивым творцом, ищущим новое. Он был и писателем, и педагогом, и теоретиком искусства, но всё же наибольшую известность принесла ему его живопись. «Петроградская мадонна», написанная в революционном одна тысяча девятьсот восемнадцатом году стилем икон эпохи Ренессанса, громит сознание в пыль и дарит фантазии множество отправных точек для дисперсии всего сущего.

Ленин, читающий Пушкина, а не Маркса, пророчески больше похожий на дьявола с широко посаженными глазами, нежели на апостола, лидера и человека, заставляет сжать кулаки и приготовиться к агрессии или леденящему сознание выкрику.

Красные, переполненные жизнью, невинностью кони и кровавые «жаждущие» воины, от которых веет чем-то фаллическим, чувственным и необычайно притягательным, по праву внесены в сокровищницу мировой живописи.

Петров-Водкин жил на Кронверкской набережной на Петроградской стороне. Когда промозглым февралём одна тысяча девятьсот тридцать девятого года картина его жизни была почти завершена, много людей шли к нему в квартиру взглянуть на её последние штрихи, попрощаться с этим незаурядным, необычным и интересным человеком.

Пятнадцатого февраля Кузьма Сергеевич призвал учеников.

Комната была полна людей, тихо стоящих у постели умирающего, не произнося ни звука. Кузьма Сергеевич тяжело дышал. Казалось, дух его исходит из тела с каждым движением груди. В руках умирающий держал кольцо. Сжимал он в руке не кольцо — свою жизнь: круг, по которому проходит каждый человек, в начале жизни появляясь на свет беспомощным, разбрасывая камни и потом их собирая и к старости вновь представая перед Богом и людьми физически обессилевшим, но духовно обогащённым.

Художник глубоко вздохнул, хрип вырвался из уст, он отпустил кольцо и оно, несколько раз ударившись о деревянные половицы, покатилось по комнате. Десятки глаз следили за его неспешным бегом по бугристой крашеной древесине, пока металлический кружок, несколько раз обернувшись вокруг своей оси, не остановился. Ученики вновь обернулись к учителю, а его уже не было с ними. Как и кольцо, жизнь замерла, дух и тело незаметно для всех, сакрально, с достоинством остановили свой бег.

Красиво жил — красиво умер.

Дубина и мешок

Копна, скирда и неба синь,Река, овраг и лес.Пол, потолок, окно, асфальт,Замок, этаж, подъезд.Край поля, луг, межа, покос,Сова, олень и бор.Кирпич, цемент, бензин, засов,Автобус и забор.Лукошко, вяз, брусника, сбор,Грибы и корешок.Стыд, зависть, лень, обида, боль,Дубина и мешок.

Курица по имени Андрюха

Жила-была курица, и звали её не Машка, Зорька или, на худой конец, Чернушка, а Андрюха. Собственно, саму курицу мало заботило, как её кличут, — лишь бы зерно не кончалось в кормушке и поилка не пересыхала. Но вот окружающие дивились, слыша от детворы «Андрюха, Андрюха!» и видя выплывающую на сей зов из-за угла, покачивающую головой и неуклюже перебирающую морщинистыми лапами, хохлатую кривую курицу чёрно-коричневой масти.

Была Андрюха очень умной и находчивой, не в пример остальным сестрицам-несушкам. Несмотря на свою внешнюю некрасоту и нескладность, могла ловко перемахнуть старенький деревянный забор, помогая себе крошечными крыльями, чтобы поклевать на обочине дороги зерна, просыпавшегося в щель из несущегося на элеватор грузовика, вернуться восвояси, снести яйцо и, нахохлившись, мирно, в гордом философском одиночестве заснуть на жердях.

Лет десять прожила Андрюха. Пережила всех ровесниц, кои по старости лет кончали свою куриную жизнь на расщеплённом в труху старыми топорами березовом комельке да на хозяйском столе. А она всё жила. И уже яиц не несла, а её все кормили и поили, жалели и радовались ей, гладили основательно поредевшую холку, устраивали в жару водные процедуры, по осени стелили побольше сена в подстилку и сыпали по полу поболе отборного семенного зерна, чтобы и на месте не засиживалась, и не голодала.

Андрюху все очень любили. В суровые морозы заносили в сени, куда не попадали ни коты, ни собаки, — только она удостаивалась такой чести. Подкармливали фруктами, овощами, дети — конфетами и крошками пирожных, вкуснейшими тыквенными и арбузными семечками.

Жил по соседству в деревне паренёк по имени Андрей. С курчавыми волосами, стройный, широкоплечий, был бы он завидным женихом, если бы не косые глаза и замедленная, картаво-шепелявая речь. Несмотря на врождённые недостатки, не стал с годами Андрюха закрытым, угрюмым и озлобленным человеком. Казалось иногда, что он вовсе не замечает своего клейма. Внутреннее счастье, несмотря ни на что, пробивалось сквозь его блестящие глаза, улыбку, смех и умиление от божьего мира.

Был он отзывчивым, добрым, и в тридцать, и в сорок лет сохранил в характере детскую наивность, в повадках — беспредельную доброту, в душе — любовь к людям и сострадание ко всему живому. Никогда никому не отказывал в помощи, по воскресеньям пел, как мог, в местной часовенке, по вечерам сиживал на скамейке со стариками и слушал их рассказы о прошлой жизни.

По примеру соседей завёл как-то себе Андрюха курей — без своего хозяйства деревня не деревня. Фермером был он неважным и, когда подходил срок рубить очередную живность, очень переживал и звал соседа подсобить. Мужики смеялись над его трогательной, наивной жалостью, но всегда помогали, ничего не прося взамен. Куриц становилось все меньше и меньше, а новых Андрюха не брал — жалко ему было убивать душу живую.

И однажды осталась у него всего одна курица — колченогая, кривая, такая же, как и хозяин, неприкаянная и никому не нужная. Жалел её Андрюха всегда больше других. По несколько раз на дню заходил в курятник, разговаривал или сидел молча, как будто превращаясь для неё в петуха. Прожила она у него в одиночестве месяц, затем другой, третий, и так стало жалко Андрюхе курицу, что живёт она в одиночестве, без друзей и семьи, как и он сам, что пошёл и отдал курицу соседям. Те удивились, но противиться не стали, лишь посадили её в свой курятник.

Дети соседские назвали курицу, как и дарителя — Андрюхой, не разумея ещё половых различий в именах. Так и стала Андрюха жить среди себе подобных в новом курятнике, иногда пробираясь через дыру, вырытую собаками под забором, в свой старый двор, к своему прежнему хозяину, радуя его то ли смешным, то ли грустным обличьем и способностью, казалось бы, на пустом месте найти зернышко, найти нечто ценное, найти среди высокой травы пропитание, удачу и счастье.