Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

Сибирь — удивительное место, контрастное. Когда её покоряли первые русские поселенцы — а покорности они добивались от земли сибирской в основном летом, — они наверняка искренно радовались красоте и изобилию здешних мест, приветливости ветерка, лучезарной улыбке солнца, мягкости и сочности трав в лугах и полях, пудовым гроздьям дикой клубники и калины, месторождениям груздей и подберёзовиков, отарам кабанов и лосей, косякам тетеревов и уток. С радостью первые поселенцы ставили наспех хлипкие срубы на крутых берегах сибирских рек и речушек, где и давали дуба аккурат в крепчайшие крещенские морозы, замораживающие до самого дна не только реки и озёра, но и разум и душу человеческую, а не в Крещение, так на пасхальное половодье, смывающее с лица земли всё ей чуждое и уродливое, а заодно и всё, что успели возвести не то люди, не то муравьи накануне полугодового заморозка.

Человек привыкает жить везде. Привык жить и в Сибири, подчинив своё существование двум полугодичным циклам — циклам рая и ада, циклам скованности и раскрепощения, циклам активности и сна — циклу летней жаровни и зимнего морозильника. Лето в Сибири проходит быстро, почти незаметно, потому что перенасыщено работой в полях под нещадно палящим солнцем, разбавлено умиротворяющим сбором ягод и грибов в тенистых, прохладных лесах, подчинено заготовке топлива на долгую и суровую зиму. Зима же, напротив, тянется выматывающе долго, так как полна лишь дел, направленных на выживание, а не на созидание чего-то вечного, великого. Долгая сибирская зима идёт на благо только философским и мечтательным натурам, способным свободное время обращать в замысловатые предметы искусства и быта, создавать и творить, когда природа вокруг спит мёртвым, беспробудным сном.

Созидание и творчество — это не дар богов, не что-то невероятное и требующее поклонения. Нет. Это просто стиль, образ жизни. Страсти к познанию и созданию чего-то нового у многих людей просто нет, но менее счастливыми они от этого не становятся. Просто живут и наслаждаются тем, что дано, не претендуя на лавры новатора, не желая отщипнуть у Бога листок его лаврового венца. Поэтому многие люди в Сибири, не утруждая мозг мыслями, зиму пьют, не жаждая что-то изобрести, написать картину или сложить сонет, а летом пашут как ломовые лошади за оба сезона сразу, не щадя времени, сил и здоровья на свои занятия ни зимой, ни летом. Такими людьми и были родители Дениски: летом вкалывали, где только могли, зарабатывали, копили, откладывали деньги, а зимой их весело и с шумом спускали — так и жили. Напивались и мечтали о лучшей доле для себя и детей, не понимая, что сами её день за днём и пропивают.

Городок наш был небольшой, и дома почти все были частными. В таких посёлках, больше похожих на огромную деревню, все друг друга знают, и если ты один раз облажался, клеймить позором тебя будут ещё долгие годы, но зато, прославившись раз, будешь получать заслуженные дивиденды десятилетия. Это в Москве можно переехать из Тушина в Ясенево и о тебе никто и не вспомнит на следующий день, разве только сосед разыщет, чтобы вытрясти старый долг, а у нас можно было переехать только на соседнюю улицу или на кладбище — ни первое, ни второе плие не освобождало от пристального взгляда знакомых глаз.

На дворе стояла перестройка, но почему-то никто ничего не спешил перестраивать — всё только ещё больше ветшало. Старые сразупослевоенные домики постепенно врастали в землю, рассыпавшиеся под воздействием времени и грунтовых вод фундаменты трескались, и крыши стоящих на них домов провисали, как насест под жирными курами. Люди умирали, и дома, где раньше жила добрая старушка или когда-то могучий ветеран войны, годами стояли заброшенные, с заколоченными наспех окнами. Частенько брошенные лачуги кто-то поджигал, и тогда вся округа сбегалась поглазеть на бесплатное фаер-шоу.

Дым от пожарищ был виден всему городку. Душа нехитрого дряхлого жилища вылетала с гулом и шипением мощным чёрным столбом, вытягивающимся в безветренную погоду на сотни метров над землёй. Весь город видел чёрного гигантского джинна, выпущенного кем-то, и весь город охватывала дрожь, ведь пожар — самое страшное, что могло случиться с человеком. Пожар уничтожал всё: одежду, еду, документы, мебель, стены и крышу, всё нажитое, всю жизнь человеческую. Частный дом сгорает полностью. Это в квартире остаются бетонные стены, пол и потолки. Можно заколотить оконные проёмы и кое-как перезимовать. Деревянные же строения не могут сдержать напор огня и рассыпаются в пепел до основания. Человек оказывается на улице в чем мать родила, а впереди уже маячит лютая стужа и сорокаградусный колотун. От таких мыслей голова идёт не то что кругом — квадратом.

На пожары, как на именины, обычно собирались толпы народу. Что двигало этой толпой, неясно, но посмотреть на то, как горит чьё-то жилище, сбегались семьями, приходили соседи, приезжали с округи ребятня на велосипедах и юнцы на мотоциклах, на машинах подъезжали уже взрослые люди. Весь этот сброд смотрел с упоением на огромные, высотой с пятиэтажку языки пламени. Гигантский пионерский костёр сводил людей с ума, адское пламя завораживало, как бабочек — пламя свечи. И даже когда пожар был уже потушен, толпа продолжала прибывать — то ли посочувствовать, то ли позлорадствовать. Огонь обдавал жаром, земля дымилась и горела, как в фильмах о Великой Отечественной войне. Если дом горел зимой, то в радиусе нескольких метров от жаровни стаивал снег и оживала прикрытая снегом желто-зелёная, не успевшая завянуть осенью трава.

В тот день мы с Дениской ужасно устали — река и баня отнимают много сил — и стали собираться домой, когда заметили вдалеке чёрный столб дыма, соединяющий небо и землю. Мы сразу поняли, чем пахнет эта пушистая чёрная нить, и поспешили на зов, дабы увидеть хотя бы окончание боя комбинезонов и касок с дымящимся рыже-красным демоном. Детство зачастую безжалостно-легкомысленно, и дум о горе, которое выпало на чью-то долю, в наших головах тогда не было, был только азарт, вызванный желанием успеть на циничный и жестокий уличный спектакль, спектакль, где герой один — неудержимая стихия.

— Смотри! Похоже, горит в нашем районе. Это хорошо. До дома потом будет ехать недалеко, — сказал Денис и с улыбкой на лице поднажал на педали.

— Похоже, горит прямо на нашей улице! — сказал я, когда мы уже спускались с небольшого пригорка, разделявшего реку и жилые кварталы.

— Точно! Очень близко горит, — согласился Дениска.

Пожар полыхал ещё вовсю, и когда до него осталось от силы с полкилометра, чёрный дым стал сменяться молочно-бело-жёлтым. Так происходит, когда прибывает пожарная машина и начинает поить разбушевавшееся пламя.

— Эх, опять ничего не увидим, — досадовал Дениска и всё быстрее нёсся к повороту, из-за которого наша улица просматривалась насквозь. Он повернул налево, я за ним, и тут же оба встали, как будто вляпавшись в застывающий вязкий битум.

— Денис! Твой дом, кажется, горит! — промямлил, открыв рот, я.

— Кажется, — ответил он и помчался ещё быстрей к толпе народа, окружавшей три красно-белые машины.

Когда мы приехали, смотреть действительно было уже не на что. Пламя пожарные сбили и проливали каркасно-насыпной дом слабыми струями воды. Крыша рухнула вовнутрь, обугленный забор ввалился в ограду, обгоревшая собака скулила, бегая вокруг незнакомых туфель и сандалий и не находя себе места, мать Дениски стояла, держась за сердце, отец сидел на корточках и смотрел на струйку воды, вырывавшуюся из распираемого изнутри самим Посейдоном пожарного шланга, восемнадцатилетний брат Дениски плакал, держа в руках то, что успел вынести из огня: свою новую куртку с непонятной для нас тогда надписью adidas и широкие драповые штаны в клетку — самые модные у молодёжи на выданье в то время вещи.

Нам с Денисом было лет одиннадцать от силы. В этом возрасте мы ещё хорошо были прикрыты широкими плечами взрослых от всевозможных горестей, поэтому особых перемен в поведении друга я не заметил. Мы всё так же ездили купаться — ведь велосипед, футболка и шорты у него остались, гуляли и играли, а когда началась осень, он уехал жить к бабушке на другой конец города, и мы почему-то перестали общаться — детская дружба ещё не очень сильна и ни к чему не обязывает. Я редко стал ходить вдоль дома Дениса и лишь иногда обращал внимание на перемены, происходившие там. Дом кто-то потихоньку, муравьиными, даже черепашьими темпами восстанавливал. Через год или два я узнал, что родители Дениски умерли — отец от сердечного приступа, а мать спилась. Видимо, полученный удар судьбы им было не суждено пережить. От Дениса известий не было, и детская память затёрла этот трагически неприятный эпизод. Осталось только одно: страх перед пожаром и огнём в любом его виде — перед большим костром, полным газовым баллоном или канистрой с бензином.