Соленая падь - Сергей Залыгин

- Так-так... - проговорил снова Брусенков, а Ефрем спросил у него:

- А какой же это у нас вопрос первым нынче поставленный?

- О соединении пролетариев всех стран. Так, товарищ Довгаль, договаривались мы?

- Именно! - подтвердил Довгаль, а Мещеряков поглядел на того и другого.

- То есть как это?

- Просто! - развел длинными руками в стороны Брусенков. - Хотим впервые выяснить твою платформу и взгляд на лозунг всей мировой революции. Мы его у всех выясняем.

- Так неужто от меня соединение пролетариев всех стран зависит?

- От тебя не сказать чтобы много в таком великом деле зависело. А вот ты от него - в зависимости целиком и полностью.

- Ты скажи, не примечал я этого по сю пору. Ну, ладно, а когда так, когда целиком и полностью, - что же нынче обсуждать-то? Тебе-то ясно это? И - товарищам...

- Мне ясно. За них я тоже ручаюсь. А вот как ты на это глядишь? Как и сколько ты в этом понимаешь?

Тут вошли Куличенко и Глухов.

Куличенко поздоровался резко, по-военному, а Глухов остановился на пороге, кивнул, огляделся по сторонам, всех присутствующих тоже оглядел, прошел к столу и сел рядом с Мещеряковым.

- Начнем, либо как?

Брусенков поглядел на него, на рваную его рубаху. Спросил Мещерякова:

- А это кто у тебя? Что за товарищ?

- А он у меня никто.

- Ну все ж таки?

- От карасуковских мужиков ходоком. Пришел поглядеть и понять, что у нас здесь с тобой происходит. Глухов фамилия. Петро Петрович.

- А для чего это ему?

- Фамилия-то?

- Для чего он с тобой здесь? Нынче?

- Так говорю же: он от мужиков. Вон от какой от огромной волости. Ты для начала скажи, Глухов: можем - нет мы надеяться, что карасуковские мужики к нам все ж таки присоединятся?

- Сказать - это не от вас, товарищи, зависит.

- От кого же? - спросила Тася Черненко.

- От Колчака. Когда он еще месяц хотя бы не бросит безобразничать, не то что Карасуковская - все волости и даже все кыргызы в степе ваши будут.

- И давно он у тебя такой? - снова спросил Брусенков у Мещерякова.

- Дорогой к нам пристал. От Знаменской деревни верстах в тридцати. Нет, сказать, так и все сорок верст будет от Знаменской то место.

- И сразу ты его на заседание главного штаба привел? А если он военную тайну узнает?

- Так мы что - глупые совсем? Мы ему скажем уйти, когда зайдет о военных действиях. А сейчас почто ему нас не послушать? И свое слово нам не сказать? Соединение пролетариев всех стран не секретно же делается? Вот скажи, Глухов, - ты за соединение?

- Я не то чтобы сильно "за"... - пожал плечами Глухов.

- Почему так?

- Дома делов слишком уж много. Управиться бы...

- Ты бы, товарищ Мещеряков, еще и Власихина привел сюда! - уже заметно сердясь, сказал Брусенков. - Тоже дружок твой.

- А вот это мне несподручно, нет. Я его с собой не привозил. Он ваш, доморощенный, Власихин-то... Приглашайте вы, я его послушаю!

- Довгаль, ты-то что молчишь? - спросил Брусенков. - В защиту пролетариата перед Власихиным какую речь сказал? А нынче? Это же прежде всего твой вопрос?

Довгаль сидел, опершись одной рукой на стол. Задумался.

- Наш вопрос... Но, видать, это еще не все - что наш он. Тут надо пример привести. Ясный и понятный. В руки взять вопрос-то всем и каждому...

- Позвольте, товарищи! - сказала Тася Черненко. - Довгаль говорит верно. А я хочу обратиться к товарищу Мещерякову: знает ли он, что в нашей армии созданы краснопартизанские части из бывших военнопленных мадьяр и австрийцев?

- Сколько же их? - спросил Мещеряков живо. - Мадьяр сколько?

- Ну, две роты австрияков, и мадьяр, считай, столько же! - ответил Довгаль радостно. - И вот с этого как раз и начнем мы с тобой разговор, Мещеряков, с этого!

- Мадьяры - верно что хороший пример! - кивнул Мещеряков тоже весело. Вот с таким примером и я кому хочешь все объясню. И каждый мне поверит. А насчет австрияков - пример уже вовсе мало годный.

- Это почему же? - удивилась Тася Черненко.

- А потому, товарищ моя дорогая, - ответил Мещеряков, - потому что мадьяры - те, верно, солдаты. Они и на фронте либо уже с нами сильно дрались, либо переходили на нашу сторону. Середки не искали, не скрывались. И понятно: они в свое государство задумали от австрияков отделиться, от ихнего императора Франца. Добра этого, императорского, повсюду хватает на каждую страну, на каждую местность, но им тот Франц даже и не свой вовсе. По-мадьярски будто бы ничего и сказать не может - "здравствуй", "дай сюда" и "прощай". Все. Австрияки же - те мирные. Те и в плену, в Сибири, больше полукровками занимались. Сколько от них ребятишек-полукровок пошло - с шестнадцатого года счет потерян!

- Почто же это как раз с шешнадцатого? А? - заулыбался в бороду Куличенко. - Почто с шешнадцатого, товарищ главнокомандующий?

- Ну, до шестнадцатого году старики и старухи еще счет вели по деревням. Старались. Жалмерок попрекали всеми силами. После видят бесполезно это... И рукой махнули. А с мадьярами - вот вы женщина, товарищ Черненко, - а пример сделали очень правильный. Чисто военный пример.

На смуглом, чуть вытянутом вниз, но с круглыми ямочками лице Таси Черненко не дрогнула ни одна жилка, она осталась строгой. В упор смотрела на Мещерякова. А его этот взгляд ничуть не смутил.

- Значит, в принципе ты за пролетарскую солидарность, товарищ главнокомандующий? - спросил Коломиец.

- В принципе - об чем разговор? А когда здесь, в нашей армии, будут воевать мадьяры - тем более!

- И ты сам готов нести революционное знамя по всему миру?

- Когда без него люди не смогут жить - понесу!

Но тут снова вмешался Глухов.

- Я так считаю, - сказал он, - у их, у мадьяр, тоже ведь наши русские в плену есть. Вот они ихней революцией пущай и окажут полное содействие. Обязательно! А что? Из наших, из карасуковских, мужиков к им в плен попался один - известно это. Так тот один, дай бог ему волю, наделает у их делов, сколь у нас тут и рота мадьярская не управится сделать! Сроду не управится.

На той стороне стола промолчали, а Ефрем подумал: "Пусть Глухов и еще поговорит. Пусть штаб сам и решит, как ему с ходоком этим от карасуковских мужиков быть!" И он еще сказал Глухову для задору, чтобы спор вдруг не заглох.

- В тебе, Глухов, видать, совести нету трудового народа! Тебе все кабы полегче сделать здесь, а уже в другом месте, в другой стране - тебя дело не касается. Я говорил уже дорогой, отчего это у тебя: богатый ты все же, видать, слишком!

Глухов Ефрема выслушал, помолчал и обратился к Брусенкову:

- Правду обо мне говорит главнокомандующий ваш? А?

- Правду, но далеко еще не всю! - ответил Брусенков. - Мало говорит. Или он бережет тебя? Для какой-то цели?

- Что же надоть, по-твоему, обо мне еще сказать?

- А то, что ты - я уже точно об тебе это знаю - эксплуататор хороший. А бедному ты враг! И когда Советская власть стоит за бедного - ты враг и ей!

- А-а-а, враг, - заорал вдруг Глухов. Глаза его покраснели, и весь он под шерстью своей покраснел. - Это кто же тебе право дал в человека тыкать и кричать: "Враг"? Кто, спрашиваю?

- Меня выбрал на это место народ, - ответил Брусенков, и глаза его тоже нацелились на Глухова, губы сжались плотно.

Один лохматый, заросший весь, другой бритый, рябой - они привстали с табуреток, вот-вот кинутся друг на друга...

Мещеряков сказал:

- Фельдфебеля царской службы на вас нету!

Но Глухов будто и не слышал, еще наклонился через стол к Брусенкову:

- Тогда ты и сам не знаешь, для чего ты народом выбранный! Не знаешь! Тебя выбрали народ защищать, а не калечить его походя!

- Я трудовой народ и защищаю. Против царя защищал, против Колчака и еще - против тебя!

- О-он ты как? А я - кто же? Ты меня спрашивал, сколь вот этими руками я десятин земли поднял? Я в карасуковскую степь пришел - души живой не было, а я соли тамошней не побоялся, колодцы выкопал, на землю сел, просолился на той земле стоповым засолом, но и другим указал, что жить доступно, многие после меня стали жить. Я им что же - враг за это, людям? Я обзавелся, после меня уже другие обзавелись, безлошадные, неприписные, - я им тоже враг? Я им сделал, людям, ты укажи - что ты сделал?! Ты покамест еще слова умеешь говорить, а вот на землю глухую ты первым придешь? Подымешь ее? Да от меня, может, пол-России идет, и я тоже иду от ее?

- Она нынче не та, Россия-то. Не та! Переделки требует. И еще требует убрать из нее которых. Навсегда убрать.

Спор был между Глуховым и Брусенковым серьезный. Мещерякову такой нравился. "Ладно бодаются! - подумал он. - Вовсе не зря доставил я Глухова в главный штаб!" И еще, поглядев на Глухова, он подумал: "В строю такой негоден, нет... Там в чужой кисет без разбору заглядывают и в чужой котелок... Там порядок - покуда команду слушают. А команды не слышно - любят беспорядок. А вот к полковому либо даже к армейскому хозяйству его приставить - будет сила! Ежели задержится Глухов, не пойдет к своим карасуковским - сделаю: приставлю его к хозяйству... Армейским интендантом!"