Сказки для сумасшедших - Наталья Галкина

— Спа-си-бо... ты где же такое чудо нашел?

Люся взяла леденчик так благоговейно и радостно, что у него отлегло от сердца.

— Места надо знать, — сказал он, очень довольный.

Два ближайших календарных дня помечены были синим и голубым. Кайдановский и хотел, и не хотел возвращаться в обиталище Спящей. Чтобы обрести душевное равновесие, он забрался в укромный уголок — наверх, к механизмам, открывавшим некогда стекла купола, туда, откуда и теперь взбираются на самый верх стеклянного колпака. Он сел на свою любимую табуретку, измазанную краской, придвинул пепельницу в виде огромного жестяного короба со льдом на донышке; о, безопасность противопожарная, кто тебя воспоет, как ты того стоишь? — и глубоко задумался. Все желания его, стремления, цели, даже чувства и ощущения смазались, расфокусировались, потеряли четкость и ясность. Безвекторное, безветренное состояние: барометр медлит. «Да и сам-то я никуда не тороплюсь, вот странность какова, а! все-то прежде бежал куда-то; любопытство дурье и обезьянья любознательность словно бы пока присутствуют, но изрядно полиняли; не болен ли я? и сказки не идут, дурной знак. Приступ бездарности? равнодушие к сумасшедшим? нет, они-то, кажется, волнуют меня по-прежнему, хотя... нет, это не с ними, с нормальными нечто произошло, норма оплыла, как свеча, и отчасти испарилась. Апатия одолела? скука романтического придурка?» Он сидел и курил, заиндевевшие стекла заслоняли от него пасмурное небо, изготовившееся осыпаться снежком. Он сидел и курил, мерз, стекла начинали голубеть, он не мог сдвинуться с места, медлил возвращаться в веселый рой аделин, алевтин, аделаид, аглай, Василиев, пробегающих по лестницам, суетяшихся, влюбленных; но и туда, вниз, к саркофагу стеклянному то ли тянуло, то ли дорогу хотелось забыть. А здесь он был ни там, ни там. Нейтральная полоса. «Тоже мне, принц датский, — думал он невесело, — наговорился с призраком, так белый свет стал с копеечку. Оказывается, тот свет и этот изволят общаться; я не привык, мне не по себе, мне не нравится. Я хочу туда, где мертвые спят в могилах, над ними сирень цветет, а живые вечерами мимо кладбища бегают на свидание, и девчонки пугают друг друга байками про вурдалаков. Что мне Тривия? Мать честная, да я и шпарю, как Гамлет: что, мол, мне Гекуба? Интересное получается кино. Бедный Мансур из-за меня во все это мероприятие втравился, ему и так Софья Перовская проходу не давала. Матушки-батюшки, а как же мы все, если наш вождь мавзолейный... ежели он, как мы и поем, «всегда впереди»?! Страсть какая. еще и наизусть учим: «Живее всех живых». Вокруг прекрасной, возрожденческих времен, девушки такая катавасия в подвале; а что же должно в открытую в столице в полнолуние-то происходить? а народ километрами в очередях к нему стоит, вся страна, можно сказать, через Мавзолей пропущена, через тот свет, как через мясорубку... Царствие мертвых и царюет на легальных основаниях. Вот где сказка-то с размахом, только страшная. Ка, голубочка, летает, видать, одна из душ Спящей; что за птица Рок над столицей-то парит, над площадью Красной, над башней Спасской, в стекле часовом отражается?»

«Черный ворон, что ты вьешься над моею головой? — заблажил Кайдановский в полный голос, — ты победы не добьешься, черный ворон, я не твой!»

И услышал в ответ внятный глас ученика Репина, поднимающегося по узкой черной лестнице в мастерскую графики, где подопечные его печатали эстампы и офорты:

— Эк вас, батенька, разбирает. Голосите, как Чапаев. Давайте-ка я вам лучше псалом спою.

И запел улыбающемуся Кайдановскому псалом: «Благослови, душе моя, Господа...»

Кайдановский слез с табуретки, ноги затекли, руки замерзли, весь застыл; скрючившись, выбрался он на лестницу к допевшему псалом седобородому старцу с волосами до плеч.

— Ну вот, белый, синий, рефлексы зеленые. Идите в буфет, чаю, чаю, авось душа и распарит кручину, чаю-то хлебнувши. Чего это вас в ледник такой занесло? Любовь, что ли, несчастная? или какая другая дурь?

— В размышлениях пребывал, — отвечал Кайдановский с достоинством, — о потустороннем мире.

— Полноте, о потустороннем мире положено размышлять мне, а не вам; однако, к чести моей, я больше размышляю, почему это у меня так плохо в натюрморте яблочки с туеском написаны? Знаете, что один мой знакомый монах говаривал, черноризец? В летах уже был, а глупей не становился, нет; выслушает какого печальника или высмотрит, подойдет, на буйну головушку руки ему возложит, да и вымолвит: «Пока живешь, не умирай». Не нашего с вами ума дело потусторонний мир, доложу я вам. Пейте чай, пройдет печаль. А вечером сходите в оперу.

— Поют там плохо.

— Что за беда? Главное — поют. Давайте, давайте, барышню под ручку — и в бенуар. А то сидите сычом, аки Раскольников, на чердаке, неровен час, лишнее удумаете. Нате вам на чай трешницу.

Отказываться, Кайдановский уже знал, нельзя: патриарх топал ногами, гневался, кричал про гордыню, отказавшиеся боялись, что старика апоплексический удар хватит.

— Благодарствуйте, — взял трешку студент и пошел прямехонько в буфет.

— То-то же, — сказал ему вслед ученик Репина, — меньше мудрствуйте, голубчик. Нет, это надо же. Потусторонний мир. Блаватской небось начитался.

На трешке изображен был Кремль. Кайдановский думал об Илье Ефимовиче, представлял свои любимые портреты, оба — портреты дочери художника: девочкой в дверях и девушкой с осенними цветами. Превратив трешку в несколько стаканов раскаленного чая, тарелку пирожков и порцию традиционных сарделек с пюре, Кайдановский ощутил прилив дурацкого доморощенного дискретного веселья.

«Что я, в самом деле. По ту, по сю. Главное — не путать, где какой. Кстати, по ту сторону — чего? чего сторона-то? медали, не иначе».

— О чем задумался, детина? — спросил Сидоренко, подсаживаясь к нему с пивом и общепитовской котлетою.

— О медали.

— На что мне орден, я согласен на медаль?

— Про оборотную сторону.

— Оборотная у Луны.

— Так сейчас полнолуние. «Пойду. И один пойду. Без Мансура».

— Вот я все думаю, — сказал Сидоренко, взаимодействуя с горчицей, — чем она к нам повернута, Луна: орлом или решкой?

Кайдановский наклонился к нему через стол доверительно:

— Я полагаю, попеременно. Чем ей нравится, тем и поворачивается. Вразрез волне и измышлениям ученых. И от того, чем она к нам соизволит, вся наша життя, то бишь боротьба, зависит. Вот так все орлом, орлом, все ничего, а потом — ап! — и решкой. И понеслось. Если не война, так революция в Мексике или катастрофа в Японии, цунами на татами. Ты не замечал — то есть на ней изображение, то нету? То-то и оно. Вертухается спутник наша. Волки воют, жуть их берет: то орел, то решка. Думают: зачем?! Они постоянства хочут. Стабильности.

— Ну что за люди, — сказал Сидоренко, — всё норовят хоть на луну свалить: и войну, и революцию в Аргентине.

— В Мексике.

— Да мне отсюда все едино. Я только Кубу отличаю. По Фиделю.

Мансуру снился сон.

Софья Перовская задумала женить вечно живого бальзамированного москвича на Спящей Красавице. Поскольку оба они в некотором роде, по ее представлению, были пара. Для этой цели собралась она гроб стеклянный из подземелья штигличанского при помощи своих боевиков, головорезов, уголовников с динамитом, именующих себя борцами, творцами нового мира, политическими террористами (знамя у них во сне висело, белым по черному: «Да здравствует политический террор за наше левое правое дело!») и вообще романтическими сверхчеловеками, которым все человеческое, во имя человечества в целом, чуждо. Уже был приготовлен на станции Понтонная в тупике стоящий пломбированный вагон для гроба, паровоз с пиратами-кочегарами, спальный вагон для Софьи, вагон-ресторан для террористов и два телячьих вагончика для недовольных и для довольных. Недовольных довольные должны были после свадьбы принести в жертву, потому как по замыслу Софьи Перовской жертвоприношение должно было стать неотъемлемой частью просвещенной русской жизни, к тому же мертвый вождь и мертвая царевна нуждались после свадьбы в свежей обслуге, каковую на тот свет и надлежало поставить. Короче, готов был поезд. Шли только споры: не лучше ли, не изощряясь, взять обычный бронепоезд, прицепив к нему вагон-ресторан?

Нашелся, правда, один молодой человек из хорошей семьи, стал возражать: мол, какая свадьба, разница в возрасте, неравный брак-с, как у г-на Пукирева; однако Перовская его пресекла сперва (пояснив, что невесте чуть не полтыши лет, а жениху почти в десять раз меньше), а потом пустила врасход для единства рядов, не сама, разумеется, а вызвала Каракозова, Желябова и Халтурина и говорит: отправьте его к вождю с известием о невесте, миссия почетная; ну, и отправили, делов-то.

И оказались Мансур с Кайдановским вдвоем против целой банды борцов за закабаленного человечества великие интересы. Сначала никак не мог Мансур решить — как же преградить путь борцам к гробу? А потом вместе поняли: надо дать им его выкрасть, чтобы затем самим выкрасть у них гроб по дороге, отцепив пломбированный вагон поезда, а впоследствии спрятать гроб стеклянный в потаенном месте, в лесу ли дремучем за Брянском, в Саблинских ли пещерах, в пустыне ли за благородной Бухарой, — там поглядим. Главное было — управиться до Москвы, потому как в столицу с большой оказией уже привезли Тадж-Махал, присобачили егок Мавзолею посредством особого тамбура, собаки-зодчие придворные расстарались ого-го какой тамбур спроектировать, и охраны нагнана была полная площадь.