Несколько лет в деревне - Николай Гарин-Михайловский

Помню, как сквозь сон, кучку гостей, о чём-то толковавших и при моём появлении смолкнувших и с каким-то сожалением осматривавших меня; помню эту толпу мужиков, спокойно стоявших, но вдруг, завидев меня, бесполезно засуетившихся; помню Ивана Васильевича, что-то растерянно раскидывавшего лопатой и всхлипывавшего, как баба. Ему вторило несколько голосов из толпы. Я сознавал, что глаза всех гостей устремлены на меня. Под этим общим взглядом я ощущал какую-то неловкость. Я старался принять спокойный вид и, помню, очень пошло сострил насчёт фейерверка. Никто на мою остроту не отозвался, неловкость усилилась, я стоял поодаль от всех один. В глазах этих людей я был в положении человека, нежданно-негаданно получившего пощёчину. Справедливо или не справедливо дана она – один Бог знает. Самый лучший друг, и тот в такие минуты невольно усомнится и будет на чеку, а от этих чужих, в сущности, никогда не сочувствовавших моему делу, людей ничего другого и ждать нельзя было. Всё это я понимал, но, тем не менее, это безучастное равнодушие раздражало меня. В своих собственных глазах я похож был на человека, который пришёл для решения известного вопроса, подготовив все данные решить его в известном смысле, и вдруг увидел, что вопрос уже решён совершенно не так, как он желал этого, никаких данных не требуется и на всю работу поставлен несправедливо крест. Гадко и пошло было на душе.

– Да не войте, чёрт вас побери! – закричал я на Ивана Васильевича.

Всхлипывания прекратились, и Иван Васильевич уже спокойным, равнодушным голосом стал ругать какого-то мужика. Я избегал смотреть на толпу. В первый раз закипало в душе против крестьян недоброе чувство. Я уговорил гостей идти в комнаты и продолжать ужин.

За ужином гости из деликатности говорили, что пожар произошёл от неосторожности, говорили о невозможных условиях хозяйства и, уезжая, каждый, пожимая мою руку, от души советовал ехать служить. Когда уехали гости, я позвал Сидора Фомича.

– Скажи, Сидор Фомич, поджог это?

– Ох, и не знаю, как сказать! И погрешить боюсь, и… Народ нынче ненадёжный, – правды вовсе нет.

– Ну, кто же?

– Уж если грешить, никто, как богатеи…

– Да, ведь, они уж целую неделю как уехали.

(Они занимались обратною перевозкой своего имущества из тех мест, куда хотели переселиться).

– И то… – недоумевая, согласился Сидор Фомич.

На другой день проснулся я под страшно давящим чувством тоски. В окна видна была вся картина вчерашнего пожара.

Я вышел. Почти вся деревня толпилась тут.

– Отчего загорелось? – спросил я угрюмо.

– Господь его знает, – потупившись, ответили некоторые.

– Поджог?

Мужики молчали. Я смотрел на них и невольное чувство злости и ненависти охватывало меня. Сознание этого нового чувства было невыносимо тяжело. Я всматривался в их лица и с тоской вспоминал то недавнее прошлое, когда глаза их открыто и приветливо смотрели прямо на меня. Теперь они смотрят в землю. Чувствовалось, что всё то общее, что нас связывало, рвётся, как гнилая верёвка.

Фёдор Елесин поднял на меня свои строгие, но чистые и светлые глаза.

– Неповинны мы, сударь, в твоём горе. Господь посылает, – любя или наказуя, – не нашему грешному уму разобрать это дело. Его святая воля, а только мы неповинны.

– Видит Бог, неповинны, – горячо подхватил Пётр Беляков.

Два чувства к крестьянам боролись во мне, – новое, вчера только зародившееся, и старое, то, с которым я приехал сюда и с которым сжился после 4-хлетней поверки. И, конечно, последнее победило. Что-то точно поднималось в моей груди всё выше и выше, и вдруг будто прорвалось через какую-то плотину. Всё злое вдруг отхлынуло, и страстная, горячая тоска по прежнем чувстве к крестьянам охватила меня. Я захотел опять верить, любить и жить тем, с чем сроднилась уже моя душа, что я считал целью всей своей жизни.

– Правду вы говорите? – спросил я дрогнувшим голосом.

Толпа подняла на меня глаза и, прежде чем я услышал ответ, я уже знал его и верил ему; то, что за минуту представлялось гнилым канатом, показалось теперь мне сталью, иначе так не могли бы светиться сотни глаз сразу.

Посыпались горячие, искренние уверения толпы. Приводились неотразимые доводы; амбар был всего саженях в 50 от деревни; хотя тянуло на дом, но искры неслись и на село, никто из своих, конечно, не мог подвергнуть свою же деревню риску сгореть.

С другой стороны, много было вероятий поджога. Большинство останавливалось на мысли, что поджог кто-нибудь из посторонних. Я терялся в догадках.

Прошла неделя. Жена очень плохо поправлялась. Мы решили на время уехать куда-нибудь на юг для поправки. Дела хоть и пошатнулись, но оставалось ещё тысяч 20 пудов хлеба в трёх амбарах, стоявших в саженях 200 от усадьбы. Я объявил наёмку подвод для отправки хлеба в город с завтрашнего дня.

С вечера мы весело толковали о предстоящей поездке.

– Хорошо иметь чистую совесть, – её не сожжёшь, – были последние слова жены, с которыми она заснула.

Только мы заснули, меня осторожно будят. Приученная прислуга уже не бросалась, как при пожаре мельницы, с отчаянным криком «пожар», но осторожно толкала меня, тихо говоря:

– Сударь, амбары горят.

Первым делом я бросился, конечно, к жене. Она уже проснулась и на вид была совершенно спокойна. Мы подошли к окну. Знакомая картина, с тою разницей, что всё было бело кругом от первого выпавшего с вечера снега.

Далеко-далеко рельефно выделялись горящие амбары, а вокруг них точно прыгали и плясали люди. Толпа всё росла и росла. По дороге из села вереницей бежали крестьяне: кто с топором, кто с лопатой, а кто и просто без ничего, размахивая на бегу руками.

Горничная рассказывала, что нашли следы поджога, – жердь с намотанною паклей, воткнутою в крышу.

Я постоял и лёг снова на кровать. Унижение, тоска давили грудь. Я хотел в эту минуту перенестись куда-нибудь далеко-далеко от этих злых и холодных людей, поближе к тем, которые греют и любят, пережить, как мальчиком, те минуты, когда, оскорблённый грубо и незаслуженно новыми товарищами на первых порах учения, изливал я матери свои накипевшие детские страдания и вдруг, чувствуя, что понят, не выдерживал и горько рыдал на её груди. А она тихо и ласково гладила мою всклокоченную голову и говорила, говорила… Слёзы высыхали. Весь ещё взволнованный и встревоженный, я прижимался ещё ближе к ней; глаза пристально впивались в какую-нибудь точку, я жадно слушал, а сладкое чувство удовлетворения, утешения, любви и прощения уже закрадывалось в грудь. И я уже мечтал, как добром я отомщу врагам за сделанное зло.

– Зачем падать духом? – тихо проговорила жена, наклоняясь ко мне. Её рука ласково и нежно гладила мои волосы.

Я не выдержал и разрыдался, как ребёнок.

– Мне не жаль, пусть всё бы пропало, но тяжело, что люди так злы. За что?

Слёзы облегчили и успокоили. Я оделся и поспешил к пожару.

Я приучил уже народ к тому, чтобы воем и криком не выражали мне сочувствия, поэтому при моём появлении все спокойно продолжали свою работу. Я стоял поодаль и смотрел. На душе было пусто, как после похорон.

Я пошёл ближе к пожару. Толпа силилась отстоять два остальные амбара. Не смотря на то, что крыша на одном из них уже загорелась, толпа с Иваном Васильевичем во главе смело лезла в самый огонь. Лицо и бакенбарды Ивана Васильевича обгорели, он был мокрый, как вытащенная из воды курица, но, не смотря на всё, он лез в самое пламя, неистово крича:

– Воды! Лей на голову!

Надежда спасти что-нибудь разбудила и мою энергию. Я потянулся за толпой, взобрался на горевшую крышу и энергично стал помогать Ивану Васильевичу. Народ точно потерял страх к огню и способность обжигаться. Голыми руками хватали горящую солому и сбрасывали её вниз, рвали лубки и рубили стропила. Так как хлеб был насыпан до самого верха, то ходили по нем, как по полу. Чуть не вся деревня столпилась на пространстве нескольких квадратных сажень.

Через час оба амбара были вне опасности. Я, совершенно мокрый, пошёл домой переодеться. Примирённый в душе с крестьянами, видя их содействие, я успокаивал жену, делал предположения, что это дело чьих-нибудь одних рук. Не успел я выпить стакан чаю, как горничная вбежала с известием, что амбары опять загорелись и на этот раз снизу.

Я бросился к пожару. Рядом со мной бежал мой кучер.

– Солому, сударь, подбили под амбары, должно быть, как с крыши сбрасывали – она загорелась.

Теперь не потушить.

– Да, ведь, я Пиманову поручил следить, чтобы солома как-нибудь не попала, 20 человек около него было помощников.

– Должно, не доглядели, зазевались на верх.

Старик-караульщик, завидев меня, бросился с воплем на встречу.

– Батюшка, сударь, не виноват!

Его испуганный, показавшийся мне фальшивым, крик, как ножом, резнул меня по сердцу.

– Четвёртый раз, подлец! – закричал я, со всего размаху ударив его по лицу.

Караульщик упал.

– Кто подбросил под амбар солому?