Анюта — печаль моя - Любовь Миронихина

В то утро она с полным правом полежала еще с полчаса и помечтала о том, как однажды, в такое же утро мать выйдет кормить скотину или за дровами в сарай, а дверь тихо скрипнет и кто-то шагнет через порог. Анюта с печки услышит родной голосок: есть тут кто живой, Сашка, Анюта, Витек? И как будто это уже произошло взаправду, от волнения сковало ей руки и ноги, и она не могла вскочить и полететь к нему навстречу. И в тот же день, может быть, попозже нагрянут Любка с Ванюшкой, и вечером они соберутся все вместе за столом.

До чего же Анюта любила мечтать! В жизни она никогда не была так счастлива, как в мечтаньях. Внизу у печки мать загромыхала поленьями и заставила ее очнуться. И вдруг Анюта распахнула глаза и прислушалась: мамка запела!

Как по белой по пороше шел мальчик хороший,Не путем он, не дорогой — чужим огородом…

Хорошая песня, улыбнулась Анюта. Ее пели на Кузьму и Демьяна. Уж если мамка ее запела, значит, наши и вправду отбили Москву и скоро будут здесь. За эти месяцы Анюта всего раз-другой видела на лице у матери улыбку.

И с этого дня стали они с нетерпением дожидаться новостей, но вести ползли со стороны даже не днями, а месяцами, и, пройдя через десятки рук, на себя не были похожи. Но были рады и таким. Говорили всякое: то наши немцев бьют, то немцы наших, то будто бы наши уже в Юхнове и через неделю, две будут здесь. В этих тревогах и ожидании прошли все весенние праздники — и Евдокия-капельница, и Сороки, и Пасха. Теперь главной заботой было — как посеяться? В деревне осталось всего две лошади и те бракованные. Земли бери, сколько хочешь, но что с ней делать без лошадей и трактора?

В маленькой лесной деревушке Семиревке, где и при царе и при колхозах жили диковато, бабы и подростки вскопали под лопату и посеяли свои нивочки, посадили всего понемногу — картошки, ржицы, грядного. Только для себя, для других не рассчитывали. Эта свобода выбора не на шутку напугала дубровцев, они не привыкли сами думать и решать. В колхозе как начальство скомандует — так и делай. Но как же сеять только для себя, осенью вернется народ с войны, чем их кормить? Да и в колхоз прикажут сдать положенное. Нет уж, как ни крути, нивочкой не обойдешься, надо с запасом сеять. Придется идти на поклон к Гофману, просить немецких битюгов на пахоту…

И Степан Хромой пошел, сказал, что спина у него не переломится. Поклонился, и Гофман смиловался — дал трактор и сеялку, свои же трактор и сеялку, колхозные. Немцы, как пришли, аккуратно все оприходовали, заперли в сарай, запечатали — в общем, экспроприировали. Гофман так расщедрился, что осенью обещал помочь с уборкой. Степан и за это поклонился в пояс и подумал про себя: осенью вашего духу здесь не будет. Никто не сомневался, что это так, если наши уже в Юхнове.

Пахали свои ребята-недоростки, Пашка Чугунов, его батька лет десяти посадил на трактор, и Митька Карпузенок. Козлы и голодаевцы пахали на своих малосильных клячах, увидела такое дело и позавидовали:

— А говорили, что ваш Степка не любит колхозы, он вас быстро в колхоз посогнал и сам председатель, черт хромой, все у вас коллективное.

— Степа наш молодец, ну как нынче прожить в одиночку? — вздыхали дубровцы и радовались на своего Степана.

У козлов и мокровцев не было такого пастуха, и разбрелись они как овцы. Соберутся, покричат, погомонят — а толком ничего не решат. Была у них толковая баба, Настя Гришакова, но они ее не больно слушали. Разве позволят козлы какой-то бабе собой командовать, да ни в жисть! Была бы она мужиком, или на худой конец, старухой, тогда другое дело. Так они и ковырялись на своих нивочках до самой Троицы, а дубровцам говорили:

— Вы не шибко-то радуйтесь, что рано отсеялись, не зря вам немчура трактор и бензин дал, немцы народ экономный, даром копейки не истратят, осенью подберут они вашу ржицу до последнего зернышка.

— А если даже и так, говорили дубровцы, недаром пословица учит: умирать собирайся, а рожь сей. Вот так и мы — отсеялись и на душе легче стало, с голоду не помрем.

Август обещал, что никто не отберет у них по осени урожай, если только они сами не пожелают продать излишки, и Гофман помогает им не по доброте душевной, а потому, что политика такая у немцев — не обижать население, население должно быть сытое и довольное. А после войны землю отдадут старым владельцам, помещикам, а часть новым — немцам, конечно. Гофману очень нравятся здешние места, он мечтает купить здесь имение. Зачем же ему портить отношения с местными жителями, если он думает здесь жить?

Все это Август, осторожно подбирая слова, выложил изумленным бабам. В ответ они молчали, как будто языки проглотили. Август начал волноваться как человек, который чувствует, что его неправильно поняли и не хотят понять.

— Земли вокруг много, каждая семья получит достаточно и еще останется… Земля обязательно должна иметь хозяина, а не коммуну, коммуна — это не хозяин…

Женщины вздыхали и опускали глаза. И Анюта совсем не верила Августу. Хотя она была бы не против, чтобы вернулось прошлое, как все было при Зорине. Она даже помечтала об этом украдкой, посмеялась такому чуду, но все в ней бунтовало при одной мысли о том, что в Семиревке или в Голодаевке будет имение какого-то чужеземца Гофмана.

На Вознесение мать повела Анюту и Витьку на свою нивочку, сразу за огородами. До войны тоже ходили на Вознесение «проведывать рожь», этот обычай еще не отошел со старины. Собирались с родней, с соседями, брали гармошку, закуски и шли в колхозную рожь. Тогда было очень весело, а «проведывать» свою нивку Анюте не показалось: ну, постояли, поглядели… Скушно.

— Что ты понимаешь, раньше на свою нивочку не дыхали, так ее лелеяли, так выхаживали, — с грустью вспоминала мать. — И у нас с вами нынче на нее одна надежда. В детстве я так любила этот праздник — Шёстое.

— Почему Шёстое, мам?

— Потому что он бывает на шестой неделе после Пасхи и всегда в четверг, по- церковному — Вознесение, а по-нашему, по-деревенскому — Шёстое.

Молоденькие нежные зеленя небрежно трепал ветер, не верилось, что скоро они выколосятся и станут золотистым ржаным полем. Мать осторожно положила ладонь на верхушки стебельков, погладила, как детскую головку.

— В старину говорили — с Вознесения полезет Христос на небеса и потянет рожь за волоса, и начнет наш хлебушек расти, а осенью, дай Бог, будем его вместе с батей убирать.

И мамка посмотрела на них с надеждой, как будто от них с Витькой зависело, чтобы так и случилось. Бабка Арина сколько их учила: все приходит с пожданием и с терпением, лучше пусть раньше придет, чем ждешь. Но мать и Витька очень нетерпеливые, им сразу все вынь и положь! Не раз Анюта видела, как люди уставали ждать и впадали в отчаяние, надорвавшись в напрасном ожидании. И мамка то и дело надрывалась, страшно было видеть ее угрюмой и молчаливой.

Анюта решила про осень совсем не думать, жить сегодняшним днем. А сегодня — Вознесение, девчонки пойдут в рожь «кукушку хоронить». Это такое гадание: девки выкапывали в поле «кукушку», серенький такой цветок, и зарывали во ржи. А на Духов день ходили смотреть: если цветок не завял, значит, нынче замуж выйдет. Анюта еще в прошлом году хотела попробовать, но бабка Арина ей сказала: «Куда тебе «кукушку хоронить», на что тебе загадывать, женихи тебе еще и не мерещатся».

И нынче Анюта не на женихов, а на других людей решила загадать, и ни матери, ни девчонкам не говорить про это, чтоб не сглазить. Но совсем скрыть не удалось, пришлось просить у матери лоскутков на платье для «кукушки». Открыли бабкин сундук, там чего только не было, каждую веревочку, нитку или лоскут бабка аккуратно припрятывала про запас. Мамка так увлеклась, что сама сметала крохотную юбку из двух цветных тряпочек, вспомнила свою молодость и даже подсчитала, в каком году в последний раз «хоронила кукушку».

Пока она предавалась воспоминаниям, Анюта тайком припрятала еще две тряпочки. Вечером они с Лизкой и Танюшкой вышли за деревню и, пригнувшись, а где и ползком, крались чужими огородами к лесу, чтоб никто не заметил, а если заметят, то все гаданье впустую. Раньше такая была игра: девки закапывали кукушку тайком, а парни стерегли и старались траву вырвать, а потом хвастались своей удалью. Вот и нынче показалось Анюте, что Васька-сосед их караулил, куда это они собрались. Только ничего у него не вышло на этот раз, они его перехитрили.

На краю поля Анюта пошла в одну сторону, девчонки — в другую. Теперь каждая сама по себе. Анюта аккуратно вырыла три серенькие «кукушки», одну обрядила в юбку, две завернула в лоскутки. В укромном местечке во ржи снова посадила их невдалеке друг от дружки, полила водой из жестянки. Полюбовалась. Дело сделано, осталось терпеливо ждать до Духова дня, завянут или нет. На каждого по «кукушке» — на батю, на Любку и на Ванюшку. Загадала, чтоб все были живы и вернулись домой.