Зеркала - Нагиб Махфуз

— Не удивляйся и не огорчайся. Надо глядеть в лицо истине, как бы она ни была горька. Идет непримиримая борьба. Противниками в ней выступают, с одной стороны, русские и социалисты-арабы, а также те слои народа, которые увидели в социализме воплощение их мечты, а с другой — американцы, Израиль и те, для кого социализм стал препятствием на пути к удовлетворению их корыстных устремлений.

— А как же родина и патриотизм? — спросил я.

— Изменилось само содержание понятия родины. Оно означает теперь вовсе не территорию, имеющую определенные границы, а духовную сферу, границами которой служат взгляды и убеждения!

Суад Вахби

Надолго запомнилась нам эта студентка, хотя училась она на факультете всего лишь год. В 1930 году у нас было около десяти девушек. Большинство из них были воспитаны в традиционном духе. Одевались скромно, украшений не носили, в аудитории всегда садились в первом ряду, отдельно от юношей, словно в женской половине трамвайного вагона. С нами они не разговаривали и даже не здоровались. Если же нужно было о чем-то спросить или, скажем, взять взаймы тетрадку, они делали это с величайшим смущением и робостью. Подобные случаи обычно привлекали к себе всеобщее внимание, вызывали много толков и пересудов.

В этой атмосфере чопорности и принужденности Суад Вахби сверкнула, как упавшая с неба звезда. Она была самой красивой из девушек, выше ростом, с более развитыми формами. Но ей этого казалось мало, и она слегка подкрашивала губы и щеки. Платья носила очень узкие и ходила, покачивая бедрами. Нарочно появлялась в аудитории с опозданием, когда все уже сидели на местах, а профессор был за кафедрой. Влетала, бормоча извинения, и ее пышная грудь подрагивала от бега. В рядах возникало оживление, студенты начинали гудеть, как пчелиный рой. Имя девушки быстро приобрело известность и неизменно сопровождалось шутливыми эпитетами и остротами. Студенты называли ее «тетушкой Суад», «многомудрой Суад», а завидев ее издалека, принимались декламировать: «И вот явилась нам Суад!..» В отличие от других студенток Суад вела себя весьма смело, с нами держалась свободно и откровенно любовалась собой. Громко спорила с профессорами и вообще чувствовала себя центром мироздания.

Махмуд Дервиш сказал о ней:

— Это не студентка, а потаскушка.

— Интересно, — проговорил Гаафар Халиль, — как она вела себя в школе? Жаль, что я с ней не учился.

— В университет она, видно, поступила, только чтобы подыскать жениха, — заметил я.

— Или любовника! — добавил кто-то.

О Суад ходило много разговоров, не знаю, сколько в них было правды, а сколько вымысла. Говорили, что она из еврейского квартала и выросла в самой безнравственной обстановке, что вся семья ее — отец, мать и сестры — беспутная, что сама она уже давно не девушка, а довольно опытная женщина, изведавшая не только вкус вина, но и разгульной жизни. Гаафар Халиль, разгоряченный этими рассказами, попытался завязать с Суад более близкие отношения, но получил отпор. Пробовали и другие, но тоже безуспешно. Вместе с тем она была приветлива со всяким, кто не переступал границ вежливости. Молва о Суад разнеслась по всему университету, студенты других факультетов приходили посмотреть на нее и удостовериться в ее достоинствах. На занятиях по английской литературе она иногда читала отрывки из «Отелло» с мастерством настоящей актрисы. Профессор-англичанин восхищался ею и относился к ней с особой приязнью. Благовоспитанные студенты, главным образом те, кто был родом из провинции, много судачили между собой о поведении Суад и его разлагающем влиянии. Их беспокойство передалось доктору Ибрагиму Аклю, который, по-отечески опекая студентов, зорко стоял на страже традиций. Однажды, когда Суад в который уже раз произвела в аудитории фурор своим колышущимся бюстом, доктор Акль воспользовался поводом и, устремив на нас пристальный взор синих глаз, изрек:

— Не следовало бы забывать о той большой разнице, которая существует между университетской аудиторией и светским салоном!

Зал разразился хохотом. Между тем доктор Акль, покачивая головой, увенчанной высоким тарбушем, продолжал:

— Помните, что мы все — женщины и мужчины — излюбленная мишень для всякого рода критики. Многие до сих пор не могут примириться с совместным обучением юношей и девушек в университете, не признают самого права девушек на получение высшего образования…

После лекции он пригласил Суад Вахби к себе в кабинет. Мы догадывались, о чем пойдет там речь, и строили предположения об исходе беседы. Многие впали даже в уныние при мысли, что будут лишены ежедневного волнующего зрелища. С мрачным видом вышла Суад из кабинета доктора Акля, а увидев собравшихся поглазеть на нее студентов, громко и с вызовом сказала:

— Никому я не позволю посягать на мою личную свободу.

И продолжала отстаивать свою свободу до тех пор, пока в один прекрасный день не появился приказ об исключении ее из университета! Некоторых это обрадовало, других огорчило, но глубоко никого не задело, несмотря на то что все дружно осуждали реакционный политический режим, подавлявший свободу в стране. Отец Суад явился к ректору, долго говорил с ним и убедил отменить приказ, пообещав, что дочь выполнит любые требования. О том, каким образом Суад удалось вернуться в университет, я узнал от Гаафара Халиля.

— Знаешь, что скрывается за возвращением Суад? — спросил он.

Я этого не знал, и Гаафар пояснил:

— Говорят, что ректор получил указание от министра просвещения.

— Но ведь министр — махровый реакционер и весьма печется о соблюдении традиций.

— Говорят, у него интрижка с Суад.

Как бы то ни было, Суад вернулась. Ее появление было встречено аплодисментами. Впервые мы увидели ее лицо без косметики, оно все равно оставалось красивым. Впервые же мы увидели на ней платье нормальной длины и ширины. Что же касается ее бюста, то, какие бы обещания ни давал ректору отец Суад, ни спрятать, ни уменьшить его было невозможно, и он по-прежнему бросал резкий вызов и ректору, и традициям.

Однажды какой-то студент рассказал, что видел Суад с нашим англичанином в японском садике в Хелуане[55]. Новость эта обошла весь факультет. Один из друзей спросил Суад, правда ли это. Она отвечала, что встретила преподавателя в Хелуане случайно и они немного прогулялись по саду. Таким образом, слух подтвердился и достиг ушей факультетской администрации. Однако найти выход из создавшейся ситуации было не так-то просто. Любые меры против преподавателя-англичанина вызвали бы недовольство английского верховного комиссара. А наказание студентки, несомненно, привело бы в негодование преподавателя! Мы горячо обсуждали между собой все политические и психологические аспекты этого казуса.

— К оговоркам от 28 февраля[56] Англия добавила еще одну, касающуюся Суад Вахби, — сострил Гаафар Халиль.

Кто-то подхватил шутку:

— Английский флот угрожает захватить таможни в случае, если на Суад Вахби будет оказано хотя бы малейшее давление.

В честь этого события наши доморощенные поэты слагали стихи, и было высказано немало язвительных замечаний, иногда даже в присутствии самого ректора. Однако в начале следующего учебного года обстановка изменилась. Преподаватель-англичанин не пожелал возобновить контракта, и Суад не вернулась на факультет. Что стало с ней потом? Поговаривали, что она уехала с англичанином, что вышла замуж, что поступила в кабаре на улице Альфи. Как бы то ни было, с тех пор я не встречал ее ни разу.

Сайид Шаир

Он был вожаком нашей аббасийской компании. Правда, Халиль Заки не уступал ему в силе, а может, и превосходил, но, чтобы быть вожаком, одной силы недостаточно, нужно, чтобы тебя любили. А Сайида Шаира не только любили, но и уважали. Во всех играх он был заводилой, в ночи рамадана — нашим певцом-солистом. Невольно возникает желание сравнить Сайида и Халиля Заки друг с другом. Оба они были сильными и задиристыми парнями, только причиной столкновений с окружающими у Халиля был его вздорный характер, а у Сайида — излишняя эмоциональность. И тот и другой не окончили начальной школы, обоих отцы засадили помогать в своих лавках и потом выгнали из дому. Но Халиль был изгнан за свою злобность, а Сайид — за непристойное обращение с покупательницами.

От его хитрых глаз не укрылись те нежные чувства, которые мы с Ханан питали друг к другу, и он принялся дразнить меня, потешаясь над моей нерешительностью.

— Все эти твои вздохи — сплошное слюнтяйство, — говорил он.

Я страдал оттого, что мою любовь поднимают насмех, а он втолковывал мне:

— Послушайся моего совета, назначь ей свидание в кактусах.

Во время каникул Сайид по средам приглашал нас к себе домой, жил он в конце улицы, окруженной садами. В тот день у них во дворе устраивался зикр[57]. Мы рассаживались на двух скамьях, слушали религиозные гимны и, наблюдая за ритмичными движениями участников зикра, пили чай. Когда поблизости не было его отца, Сайид рассказывал нам неприличные анекдоты о верующих. Насколько религиозной была его семья, настолько сам он был циником во всем, что касалось веры. Это приводило меня в замешательство и никак не укладывалось в голове. Убедившись, что начальной школы ему не одолеть, Сайид стал работать в лавке отца в квартале аль-Гури. Вечерами, к закрытию лавки, мы приходили к нему, и он водил нас по закоулкам Хусейнии, по всем ее кофейням. Благодаря ему мы познакомились с достопримечательностями и соблазнами улицы аль-Баб аль-Ахдар, кафе «Аль-Фишауи» и Хан аль-Халили, услышали, как звучит азан[58] в устах шейха Али Махмуда и песни аль-Араби. Мы едва перешли в среднюю школу, как уже научились курить наргиле, играть в нарды и домино. Это были лучшие дни Сайида Шаира. Он жил и работал в доме отца, а жалованье свое тратил на развлечения. В четырнадцать лет он держался как взрослый мужчина. Нелады между Сайидом и его отцом начались из-за историй с покупательницами. А однажды Сайид принялся заигрывать с женщиной, муж которой, как оказалось, стоял у входа. Разразился скандал, отцу пришлось вмешаться, и он поколотил сына у всех на глазах. Сайид рассвирепел и кинулся бить стеклянные бутыли, в которых отец держал благовония. Отец прогнал его из лавки и из дому, отношения между ними были порваны навсегда. Мы предлагали ему, чтобы наши отцы выступили посредниками и помирили их, но Сайид наотрез отказался.