12 шедевров эротики - Коллектив авторов

– Это забавно, – ответил Жозеф. – Я люблю это…

Я вспоминаю тот случай, я вызываю в своей памяти все ужасные подробности, я слышу все слова, которые сказаны были при этом. И у меня является желание… страстное желание крикнуть Жозефу:

– Это вы изнасиловали маленькую Клару в лесу… Да… да… я в этом уверена теперь… это вы, вы, вы, старый кабан!

Нечего больше сомневаться. Жозеф, должно быть, страшный преступник. Но вопреки этому убеждению я не чувствую ни страха, ни неприязни к нему, я его, может быть, еще не люблю, но в высшей степени заинтересована им. Странно, у меня всегда была какая-то слабость к преступникам. В них есть что-то неожиданное, волнующее вашу кровь… какой-то особенный запах, который вас опьяняет, что-то острое и жгучее, воспламеняющее вашу страсть. Худшие преступники никогда не бывают так ужасны, как честные люди. Мне досадно, что у Жозефа репутация и манеры честного человека. Мне он больше бы нравился, если бы был откровенным, нахальным преступником. Но тогда у него не было бы этого ореола тайны, этой заманчивой неизвестности, которая меня волнует, смущает и влечет – да – влечет к этому старому чудовищу.

Теперь я более спокойна, потому что уверена и потому что никто не может меня лишить этой уверенности, что это он изнасиловал маленькую Клару в лесу.

С некоторого времени я замечаю, что Жозеф неравнодушен ко мне. Его нерасположение ко мне исчезло. В его молчании я не вижу больше ни вражды, ни презрения, в его упреках звучит какое-то нежное чувство. В его взглядах я не замечаю ненависти, и если они бывают иногда страшными, то это происходит от его желания лучше меня узнать, проверить. Как большинство крестьян, он крайне недоверчив, избегает раскрывать свою душу перед другим, боится, что его «проведут». У него, должно быть, много тайн, но он их ревниво оберегает под маской суровости и жесткости, как хранят драгоценности в железных сундуках с крепкими обручами и потайными замками. Однако по отношению ко мне его скрытность ослабевает. В своем роде он великолепно обращается со мной. Врем, чем только может, он старается подчеркнуть свое расположение и понравиться мне. Самую трудную и неприятную мою работу он делает за меня, и притом без всякой задней мысли и не ожидая благодарности. Я со своей стороны поддерживаю порядок в его вещах, штопаю ему носки, починяю штаны, рубашки и укладываю все это в его шкафу с большей заботливостью и большим вкусом, чем я это делаю для хозяйки. Он бывает очень доволен и говорит в таких случаях:

– Очень хорошо, Селестина. Вы добрая женщина и любите порядок. Порядок, знаете ли, лучше богатства. А если к тому да еще милая и красивая, то лучше и не нужно.

До сих пор мы только случайно говорили с ним наедине. По вечерам на кухне разговор из-за Марианны мог быть только общий. Никакими интимными словами мы обмениваться с ним не могли. А наедине с ним нет ничего труднее, как вызвать его на разговор. Он уклоняется от длинных бесед, очевидно боится скомпрометировать себя. Два слова о том, два слова о другом, любезно или грубо… и все… Но его глаза говорят за него.

Впервые мы с ним наедине долго поговорили только вчера вечером. Господа уже спали, а Марианна раньше обыкновенного ушла в свою комнату. Я не была расположена ни читать, ни писать, и мне было скучно одной. Постоянно преследуемая образом маленькой Клары, я пошла к Жозефу, в сарай. Он сидел там за маленьким деревянным столиком и при свете фонаря перебирал семена. Его друг пономарь стоял рядом с ним и держал под мышкой две пачки брошюр, красных, зеленых, голубых, трехцветных. Своими большими, круглыми и выпуклыми глазами, плоским черепом и изношенной желтоватой морщинистой кожей он был похож на жабу. Так же неповоротлив и так же подпрыгивал, как жаба. Под столом лежали две собаки, свернувшись в клубок и спрятав голову в своей шерсти.

– Это вы, Селестина! – сказал Жозеф.

Пономарь хотел спрятать брошюры. Жозеф его успокоил:

– При ней можно говорить. Это надежная женщина.

И он продолжал:

– Так-то, старина, понял?.. В Базош… в Куртен… в Флер-сюр-Тиль… И чтобы это завтра же, за день было все роздано… И старайся приобрести абонентов… И еще раз скажу тебе… побывай везде… заходи во все дома… даже к республиканцам… Тебе, может быть, достанется от них? Ничего, крепись. Хоть одну грязную свинью приобретешь, и то хорошо. И помни: за каждого республиканца ты получаешь пять франков…

Пономарь покачивал головой в знак согласия. Наконец, он ушел с брошюрами под мышкой. Жозеф проводил его до калитки.

Заметив мое любопытство, Жозеф стал мне объяснять:

– Да, – говорил он небрежно. – Песни, портреты, брошюры против евреев… Это раздают для пропаганды. Я устроился с попами, на них работаю. Что же! Я и сам за это стою… нужно сказать, что и платят хорошо.

Он опять сел за маленький столик, за которым перебирал семена. Разбуженные собаки отошли от стола и легли подальше.

– Да… да… – повторял он. – Недурно платят… То-то денег поди много у попов…

И как бы боясь, не сказал ли он лишнего, прибавил:

– Я вам это сказал, Селестина, потому что вы хорошая женщина, надежная женщина… и я вам доверяю… Это останется между нами?

После некоторого молчания он добавил:

– Вот хорошо придумали, что пришли сюда сегодня. Это очень мило, очень мило с вашей стороны.

Я его никогда не видела таким любезным, таким разговорчивым. Я наклонилась над столиком совсем близко около него и, откладывая в тарелку отобранные семена, ответила с кокетством:

– Еще бы, вы сегодня уехали сейчас же после обеда. И словом некогда было перемолвиться. Хотите, я вам помогу семена перебирать?

– Благодарю, Селестина. Уже готово.

Он почесал себе голову:

– Черт побери! – сказал он с досадой. – Нужно бы пойти посмотреть парники. Эти проклятые мыши у меня весь салат пожрут. А, нет, право, нужно с вами поговорить, Селестина.

Жозеф встал, закрыл дверь и увел меня в глубину сарая. В первый момент мне стало жутко. Маленькая Клара, про которую я забыла, вдруг предстала пред моими глазами, страшно бледная и окровавленная. Но взгляд Жозефа не был злой, он скорее казался робким. При этом неприятном, мрачном освещении фонаря мы едва видели друг друга. До сих пор голос у Жозефа был какой-то дрожащий. Но теперь он стал более уверенным, почти твердым.

– Я уже вот несколько дней хочу с вами откровенно поговорить, Селестина, – начал он. – Вот, видите ли. У меня к вам дружеское чувство. Вы хорошая женщина, надежная женщина. Теперь-то я вас хорошо знаю!

Я сочла нужным лукаво и мило вместе с тем улыбнуться:

– У вас на это немало времени ушло, согласитесь, – прервала я его. – И почему вы были такой неприветливый со мной? Никогда вы со мной не разговаривали, всегда неприятности делали. Вспомните, какую вы мне сцену устроили, когда я проходила по аллее, которую вы только что вычистили? О, бука!

Жозеф рассмеялся и пожал плечами.

– Да, конечно. С первого раза человека не узнаешь. Да еще женщину, черт ее узнает. А вы еще из Парижа приехали! Теперь-то я вас хорошо знаю.

– Если вы меня хорошо знаете, Жозеф, то скажите, что я такое.

Процеживая слова сквозь зубы, он серьезно произнес:

– Что вы такое, Селестина? Вы такая же, как я.

– Я такая же, как вы, я?

– О! Не лицом, конечно. Но душа, даже тонкие изгибы души у нас одинаковые. Да, да, я знаю, что я говорю.

После короткого молчания он опять начал менее твердым голосом:

– У меня к вам дружеское чувство, Селестина. И затем…

– И затем?

– У меня есть деньги, немного денег.

– А?

– Да, немного денег. Недаром служишь сорок лет в богатых домах, что-нибудь и накопишь. Не так ли?

– Конечно, – ответила я, все более и более удивляясь словам и манерам Жозефа. – И много у вас денег?

– О! Немного, только…

– Сколько? Покажите-ка!

Жозеф слегка усмехнулся:

– Вы, конечно, понимаете, что их здесь нет. Они лежат в таком месте, где они детей выводят.

– Да, но сколько?

Понизив голос, почти шепотом он ответил:

– Может быть, пятнадцать тысяч, может быть, больше.

– Ваши дела в порядке!

– Может быть, и меньше, как знать.

Вдруг собаки одновременно подняли головы, бросились к двери и залаяли. Я испугалась.

– Это ничего, – успокоил меня Жозеф, дав каждой собаке по пинку ногой. – Это народ проходит по дороге. Вот, слышите, Роза домой возвращается. Я ее по шагам узнаю.

Действительно, через несколько секунд я услышала шум шагов на дороге и затем вдали стук захлопнувшейся калитки. Собаки замолкли.

Я сидела на скамье в углу сарая, Жозеф, спрятав руки в карманы, прохаживался по узкой комнате, задевая локтями сосновые доски и сбрую. Мы молчали. Я была страшно смущена и сожалела, что пришла. Жозефа, очевидно, мучило то, что он еще хотел мне сказать. Через несколько минут он, наконец, решился:

– Мне нужно еще одну вещь вам сказать, Селестина. Я родом из Шербурга. Это шумный город, много моряков, солдат, все не дураки покутить, Торговый город. И вот теперь как раз в Шербурге очень подходящее дело подвернулось. Это небольшое кафе, на великолепном месте, недалеко от порта. Солдаты теперь много пьют, патриоты все на улице, кричат, горло дерут, пьют. Время как раз подходящее. Тысячи можно зарабатывать, ручаюсь вам. Только вот! Туда нужно женщину, женщину, которая порядок знает, хорошенькую, хорошо одетую, и которая шуток не боялась бы. Моряки, солдаты – это все насмешники, забавники, добрые малые, любят выпить, любят женщин и много денег на них тратят. Что вы на это скажете, Селестина?