Чекисты рассказывают. Книги 1-7 - Александр Александрович Лукин

class="p1">Он схватил и пробежал глазами лежавшие на столе документы задержанного.

— Иван? Почему? Как ты здесь оказался?

Оленев оглянулся на адъютанта и двух солдат, истуканами стоявших в дверях и заорал:

— Вон! Идиоты!

Раненого Берсенева деникинцы захватили в перестрелке. По документам, найденным при нем, установили, что он больше года воевал на стороне красных в отряде Бетала Калмыкова и направлялся с особым поручением в Царицын. Представителям Советов предлагалось оказывать ему всемерную помощь.

— Ого! Ты, оказывается, не мелкая сошка, — проговорил Оленев, когда они остались одни. — «…храбрый воин, до конца преданный Советской власти», — прочитал он слова из характеристики, выданной Ивану Калмыковым, и улыбнулся. — Твой великан кавказец видит в тебе верного помощника… Ишь ты… Ценит знания, доверяет…

Оленев сложил документы Берсенева и почему-то сунул их в задний карман галифе.

Берсенев стоял молча.

Оленев обошел вокруг него, постоял в задумчивости и вызвал ординарца.

— Вымыть. Дать чистую одежду. Уложить на диван в моей комнате, — приказал он.

Берсенева увели.

Оленев зашел к нему часа через два. Присел, рассматривая изуродованное лицо. Берсенев полуоткрыл глаза, попросил:

— Дай выпить… Покрепче…

Адъютант принес бутылку коньяку, придвинул к дивану стул, поставил на него рюмки.

Оленеву позарез нужны были сведения о продвижении красных, но он ни о чем не спрашивал Берсенева. Пусть разговорится сам. Коньяк — хороший союзник, развяжет язык.

Но после двух рюмок Оленев заговорил первым.

— Надеюсь, ты понимаешь свое положение… Конечно, доверие Калмыкова — вещь немаловажная. Это лестно, когда тебе доверяет такой сильный и властный человек. Но в сущности-то своей он — туземец… Быдло! А ты — грамотный офицер, дворянин… Ты мог бы сделать блестящую карьеру. Хочешь, я лично доложу о тебе командующему? Ни минуты не сомневаюсь, что тебе у нас поверят и простят заблуждение… Ну? По рукам? Мы же все равно разобьем большевиков. Антанта — не шутка. С нами все великие страны мира.

Оленев взглянул на молчавшего Берсенева, на его затекший глаз. Этот глаз смотрел на него с какой-то покровительственно-снисходительной вежливостью. Так смотрит мудрый воспитатель на школяра, пытающегося высказывать где-то слышанные сентенции и ничего в них не понимающего.

Оленеву стало не по себе, но он решил не подавать вида, погасил загоравшуюся злость и продолжал:

— Мы же с тобой почти родственники. Поверь, мне не безразлична судьба моего будущего шурина, моего друга. Расскажи, Иван Андреевич, о силах и намерениях красных, и ты вернешь доверие друзей, искупишь свою вину.

— Перед Россией и своими друзьями я ее уже искупил, — с усилием проговорил Берсенев.

— Перед какими друзьями? — укоризненно воскликнул Оленев.

— He дури, Серж. Ты не хуже меня знаешь, что судьба вашей армии и ее покровителей решена. Империя развалилась и никогда не поднимется. Войска ваши бегут. Не сегодня, так завтра вас вышвырнут из Грозного. Ни для кого не секрет, сколько вы пролили безвинной крови. А чего добились? Ненависти. Если кто из нас и заблуждается, так это ты, Серж…

Берсенев говорил долго и обстоятельно. Его логика и хладнокровие бесили Оленева. Ему было не до красноречия. Он обрадовался, когда его позвали к телефону. Но радость была недолгой. Из ставки сообщали, что через несколько часов город будет оставлен. Приказ: эвакуироваться немедленно, пленных уничтожить.

В суматохе Оленев забыл о Берсеневе, но, когда покидали здание, вспомнил. Вернулся, вбежал в комнату. Берсенев был без сознания, бредил. Оленев зачем-то выволок его в коридор и выстрелил ему в ухо.

Прочь! Прочь!

Оленев очнулся от звука, похожего на выстрел: хлопнула форточка.

Сколько времени он просидел над этой старой фотографией? Умные глаза Берсенева смотрели с нее пытливо и серьезно. Чистое юношеское лицо его напомнило Оленеву лицо Калерии. Сергей Петрович поднес ко рту руку с перстнем, фукнул на камень и крикнул:

— Нина, ножницы!

Хрустнул толстый картон, изображение Берсенева упало на пол.

— Дай-ка мне вон ту рамку, овальную, с открыткой. Нина Алексеевна сняла со стены рамку, стерла пальцем полоску пыли сверху, подала.

Оленев приложил к овальному вырезу оставшийся кусок фотографии.

— В самый раз! Очень эффектно, не правда ли?..

— Ты всегда был эффектен, — грустно сказала сестра.

— А это все надо сжечь, — показал он на груду откинутых фотографий.

— Но, Серж, с тех пор как нам поставили батареи, печи не топились…

— Нина! Еще раз напоминаю: забудь это имя!

— Прости, пожалуйста, очень трудно…

— Печи… Действительно, ты права. А найдется у нас какое-нибудь ведро?

— Таз есть…

— Прекрасно. Сложи пока в него все это…

Внимательным, долгим взглядом он оглядел комнату.

— Теперь иди, Нина. Иди к себе.

Он плотно прикрыл за сестрой дверь, задернул штору на окне и придвинул стол к высокой изразцовой печи. Тяжело взобрался на стол, открыл потускневшую бронзовую заглушку отдушины, с трудом просунул руку в черное жерло и извлек два небольших свертка. Один из них он вскрыл. Там были бумаги, увенчанные двуглавыми орлами. Разложил их на столе, разгладил. Вспомнил, как рассматривал их в ноябре 1941 года, когда немцы рвались к Москве… Большие надежды возлагал он тогда на эти пожелтевшие листы. Не сбылось! Так и прозяб всю войну в нетопленных помещениях сберкасс на полуголодном пайке служащего, затаившись, не поднимая головы от ненавистных отчетов… А зачем хранил все это потом? На что надеялся?

— Глупость… Все глупость! Прочь, прочь! — ворчал он, отодвигая от себя лист за листом.

Второй сверток он не разворачивал, а только отряхнул от сажи и пыли и засунул в карман брюк.

Далеко за полночь он возился в кухне, тщательно сжигая над тазом бумаги и фотографии.

В постель он лег усталым и разбитым. Ворочался, принимался считать, чтобы отвлечься и заснуть. А сон не шел. Неотвязная дума о том, что ему предстояло сделать завтра, не давала покоя. Но принятое снотворное все же одолело Оленева.

Разбудил его теплый луч, пригревший щеку. Сергей Петрович отодвинул голову в тень и несколько минут наблюдал за пылинками, танцующими в пучке света. Он подумал, что вот так же бестолково много лет толклись его дни: сберкассы, сберкассы, сберкассы. Вежливые поклоны, обыденные слова, постоянная настороженность… Жизнь была полна событий, но он никогда не порадовался им, Люди штурмовали космос, его сердце осталось глухим даже к этой потрясающей новости. Сослуживцы относились к нему хорошо. Женщины поглядывали с явным интересом. Но он не обрел ни друзей, ни подруги… Нет! Эти пылинки куда счастливее его!

Воздух в комнатах был наполнен запахом горелой бумаги.

— Нина! — крикнул он. — Открой все форточки!

И начал быстро одеваться.

В выходные дни он часто уезжал за город, и сестра не