Камень, ножницы, бумага - Элис Фини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем временем мои собственные зубы начинают стучать.
— Может быть, нам стоит вернуться внутрь?
— Все, что захочешь, любовь моя. — Адам называет меня «моя любовь», лишь когда пьян, и я понимаю, что бутылка практически пуста, хотя я выпила всего один бокал.
Я пытаюсь повернуться обратно к двери, но он удерживает меня. Зрелище превращается из чего-то захватывающего во что-то зловещее; если кто-то из нас упадет с колокольни, то разобьется насмерть. У меня нет страха высоты, но есть страх смерти, поэтому я отстраняюсь. При этом натыкаюсь на колокол. Недостаточно сильно, чтобы он зазвенел, и он просто слегка покачивается, и как только это происходит, я слышу странные щелкающие звуки, за которыми следует какофония пронзительного визга. Моему разуму требуется мгновение, чтобы переварить то, что он видит и слышит.
Несметное количество летучих мышей вылетает из колокола прямо на нас. В попытке отмахнуться от них Адам отшатывается назад, оказываясь в опасной близости от низкого бортика, молотя руками прямо у своего лица. Он спотыкается, и все вокруг, кажется, переключается на замедленную съемку. Его рот открыт, а в широко распахнутых глазах — животный ужас. Он падает назад и одновременно тянется ко мне, но я, кажется, застыла на месте, парализованная страхом, а летучие мыши продолжают носиться над нашими головами. Это как если бы мы оказались в ловушке внутри нашего собственного фильма ужасов, сделанного на заказ. Адам тяжело падает на бортик и вскрикивает, когда часть его начинает крошиться и отваливается. В это мгновение я выхожу из транса, хватаю его за руку и оттаскиваю от края площадки. Секундой позже раздается громкий хлопок: это древние кирпичи с грохотом падают на землю. Затем животные уносятся вдаль; кажется, что звук эхом разносится по долине.
Я спасла Адама, но он не благодарит меня, он не проявляет даже намека на благодарность. Выражение лица моего мужа такое, какого я никогда раньше не видела, и это пугает меня.
Адам
Она чуть было не позволила мне упасть.
Понимаю, Амелия тоже была напугана, но она чуть не позволила мне упасть! Это не то, что я в силах просто забыть. Или простить.
Мы уезжаем! Мне все равно, что время позднее или что на дороге лежит снег. Я не помню, чтобы мы даже обсуждали это. Я просто рад, что мы убираемся из этого места. Даже если я не хочу признаваться в этом — ни себе, ни кому-либо еще, — я в ловушке. В этой машине, в этом браке, в этой жизни. Десять лет назад я думал, что могу делать все, что угодно, быть кем угодно. Мир казался полным бесконечных возможностей, но теперь это не что иное, как череда тупиков. Иногда мне просто хочется… начать все сначала.
Дорога впереди темная, уличных фонарей нет, и я знаю, что у нас осталось не так много бензина. Амелия не разговаривает со мной — не разговаривает уже больше часа, — но тишина приносит облегчение. Теперь, когда мы отказались от этих выходных, единственное, о чем я все еще беспокоюсь, — это погода. Снегопад прекратился, однако сильный дождь барабанит по капоту, издавая неприятный стук. Нам следует сбавить скорость, хотя я думаю, что лучше этого не озвучивать — никому не нравится пассажир, изображающий водителя. Странно, что с тех пор, как мы уехали, мы не увидели ни одной машины или здания. Я понимаю, что сейчас середина ночи, но даже дороги кажутся странными. Вид за окном редко меняется, будто мы застряли в цикле. Все звезды исчезли, и небо окрашено в самый темный оттенок черного. Я замечаю, что мне холоднее, чем раньше.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Амелию, но она превращается в неузнаваемое размытое пятно, черты ее лица кружатся в вихре, как разгневанное море. Такое чувство, что я сижу рядом с незнакомкой, а не со своей женой. Удушающие волны сожаления разносятся по машине, как дешевый освежитель воздуха, и невозможно не понять, насколько мы оба несчастны. Когда дело доходит до брака, вы не можете все время что-то менять и исправлять. Я пытаюсь заговорить, однако слова застревают у меня в горле. Я даже не уверен, что действительно хотел что-то сказать.
Затем я замечаю вдалеке фигуру женщины, идущей по дороге.
Она одета в красное.
Сначала я думал, что это пальто, но, когда мы подъезжаем ближе, вижу, что на ней кимоно.
Дождь льет все сильнее, отскакивая брызгами от асфальта, и женщина промокла до нитки. Она не должна быть снаружи. Она не должна быть на дороге. Она что-то держит в руках, только я не могу разглядеть.
— Притормози, — говорю я, однако Амелия меня не слышит, более того, кажется, она ускоряется.
— Притормози! — повторяю я, на этот раз громче, но она выжимает педаль газа.
Я смотрю на спидометр, пока скорость увеличивается с семидесяти миль в час до восьмидесяти, затем до девяноста, прежде чем стрелка полностью выходит из-под контроля. Я закрываю лицо руками, точно пытаясь защититься от предстоящей сцены, и вижу, что мои пальцы залиты кровью. По машине оглушительно стучат дождевые капли размером с пулю, и, подняв глаза, я обнаруживаю, что дождь тоже стал красным.
Женщина уже прямо перед нами.
Она видит наши фары, прикрывает глаза ладонью, но не уходит с трассы.
Я кричу, когда наш автомобиль врезается в нее. Затем с ужасом наблюдаю, как ее тело отскакивает от треснувшего ветрового стекла и взмывает в воздух. Ее красное шелковое кимоно развевается, напоминая разорванную накидку.
Амелия
— Проснись!
Я повторяю это три раза, мягко встряхивая его, прежде чем Адам открывает глаза.
Он пристально смотрит на меня.
— Та женщина, она…
— Какая женщина?
— Женщина в красном…
«Ну вот, опять. Я должна была догадаться».
— Женщина в красном кимоно? Она не настоящая, Адам. Вспомни! Это всего лишь сон.
Он таращится на меня так, как маленькие дети смотрят на родителей, когда им страшно. Весь цвет отхлынул от его лица, и оно блестит от пота.
— Все в порядке, — говорю я, беря его липкую руку в свою. — Нет никакой женщины в красном кимоно. Ты здесь, со мной. Ты в безопасности.
Ложь может не только
