Планета призраков - Александр Бушков

Шлиман предложил клад России, снизив цену до сорока тысяч фунтов. Россия отказалась.

Предложил парижскому Лувру. Французы, поразмыслив, отказались. Собственно, никак нельзя сказать, что они «отказались» – они просто-напросто ни словечком не ответили на письмо.

Потом отказалась Греция. Потом – Италия, а следом – музеи в Мюнхене и Шверине…

Помыкавшись с кладом, Шлиман в конце концов понял, что никто его не купит. Что тут оставалось? Сделать широкий жест. И вот Шлиман торжественно объявляет: хотя он долгие годы жил за пределами Германии, был российским подданным, а сейчас американец по паспорту, любовь к фатерланду тем не менее пылает в его сердце неугасимым огнем. А потому он совершенно бесплатно передает сокровища Трои в дар Германской империи.

Это было то, что знала публика. За кулисами осталось то, о чем широкая общественность и не подозревала: Шлиман вновь отчаянно торговался с властями через посредство друга Вирхова. Правда, убедившись, что денег все равно не дадут, он решил урвать хотя бы почести. Потребовал, чтобы его сделали почетным гражданином Берлина.

Немцы в те времена этим почетным званием не разбрасывались. Почетными гражданами Берлина были персоны вроде канцлера Бисмарка и фельдмаршала Мольтке, а из ученых такого удостоился лишь по-настоящему великий Александр Гумбольдт…

Мало того, Шлиман настаивал, чтобы германский кайзер в обмен на дар наградил его орденом «Pour le Merite» – достаточно высоким знаком отличия, хотя и не самым высшим.

Вирхов пытался его урезонить, высказавшись насчет почетного гражданства так: «Мне кажется, что этот знак высокой признательности выглядел бы уместнее тогда, когда передача ваших сокровищ уже была бы осуществлена, а сами они стали бы доступны для обозрения широкой публике».

Ученый плохо представлял, с кем имеет дело – с прожженным дельцом, прошедшим школу контрабанды и калифорнийской «золотой лихорадки». В ответ Шлиман выдвинул новые требования: мол, он поторопился, заявив, что один может распоряжаться кладом. Поскольку его обожаемая супруга Софья самоотверженно помогала ему выкапывать клад, а потом вывозила его в тех самых корзинах с морковкой, она тоже имеет право голоса. А значит, ей тоже – звание почетной гражданки Берлина. И орден, орден не забудьте, а то шиш вам с маслом вместо клада…

Тяжко вздохнув, Вирхов отправился хлопотать (он, хотя и считался ярым республиканцем, поддерживал с кайзеровским двором вполне теплые отношения – политика-с…). А Шлиман тем временем наседал уже и на директора Берлинского музея Шене: мол, организуйте орден, и точка! А на будущее хорошо бы еще пару-тройку…

Вместо требуемого ордена Шлимана пытались представить к гораздо более скромному – ордену Короны, да и то второй степени. Но и с ним не выгорело. Звание почетного гражданина ему в конце концов присвоили (правда, о Софье и речь не шла). И вот – свершилось. Имя Шлимана было занесено в книгу почетных граждан Берлина под номером 40 – после Бисмарка, Мольтке и некоего совершенно забытого сегодня, а тогда, надо полагать, весьма много значившего герра Коххана…

Шлиман почил на лаврах. Если уж упомянуть мимоходом о его частной жизни, следует отметить, что он, собственно говоря, постоянно и увлеченно дурковал. Мультимиллионер. Пятьдесят костюмов, столько же пар обуви, двадцать шляп, тридцать тростей – но при этом супруга Софья обязана была записывать все свои расходы, даже самые мелкие, в особую книгу, которую миллионер в конце недели придирчиво проверял. Биографы (самые откровенные) с долей конфуза упоминают, что жену он «дрессировал, как собачку» – Софье, например, категорически запрещалось употреблять в разговоре такие «неточные» слова, как «возможно», «примерно», «почти». И подобных требований, запретов, жестких правил для супруги было установлено множество. Объявляясь в Париже, чтобы посмотреть, как там идут его дела, Шлиман останавливался в «Гранд-отеле», одном из самых лучших и престижных в Париже. Если Софья куда-то отправлялась без мужа, ей категорически предписывалось останавливаться исключительно в «эконом-классе», да вдобавок экономии ради не завтракать в отеле, а посещать какое-нибудь кафе подешевле по соседству. Сам Шлиман, впрочем, даже когда останавливался в роскошных отелях, тоже экономии ради тамошней кухней не пользовался – посылал повару свои собственные банки с тушенкой, чтобы тот соорудил что-нибудь попроще.

Ну, а на древней Греции наш герой форменным образом подвинулся. Мало того, что он назвал собственную дочь Андромахой, а сына Агамемноном, это бы еще ничего. Но он требовал и от всей своей прислуги, от садовника и привратника до нянь, откликаться исключительно на древнегреческие имена, каковые им присваивал. Сохранилось его письмо Вирхову касательно найма новой служанки: «Фройляйн Меллиен, судя по данному Вами описанию ее внешности, способностей и талантов, нам бы вполне подошла, и мы готовы назначить ей жалованье в размере тысячи пятисот марок и взять на себя ее дорожные расходы. Единственное, на чем мы настаиваем, следующее:

1. Она обязуется оставаться у нас в течение двух лет, если только не пожелает выйти замуж – в этом случае она в любое время может уйти от нас.

2. Она все время, пока будет находиться у нас, станет носить другое имя; если ей не подойдет имя Гекуба, то она может быть Клитемнестрой, Лаодикой, Брисеидой, Навсикаей, Тиро, Гиппокастой или же зваться любым другим гомеровским именем, но только не Марией, поскольку мы все же живем в греческом мире».

Привратник (по жизни – Деметриос) должен был откликаться на Беллерофона, садовник, скрепя сердце, стал Приамом, а две молодых нянюшки превратились в Поликсену и Данаю. Поскольку Шлиману этого показалось мало, он принялся брать под покровительство детишек из бедных семей в своем родном Мекленбурге, которым выплачивал регулярное пособие. С одним-единственным условием: детишки должны были отныне получать новые имена, взятые из «Илиады» или «Одиссеи», и пользоваться отныне только ими, иначе пособия лишались раз и навсегда.

Следует отметить, что он помогал деньгами – и немалыми – не только родным (сестре, отцу, племяннику), не только старому учителю, бывшим однокашникам по начальной школе, но и совершенно посторонним людям. Вот только опять-таки в каждом случае непременно присутствовали «особые условия», которые облагодетельствованным следовало скрупулезно выполнять, чтобы не потерять пособия. Отец должен был «соблюдать в доме чистоту и порядок», племянник – не прикасаться к игральным картам, сестра – «откладывать на черный день», а все остальные – «не пить ни капли», «быть экономными во всем», «не иметь вредных привычек», «избавиться от дьявола, азартных игр и пьянства».

В свое время банкир Шредер, у которого Шлиман служил еще двадцатипятилетним, написал ему следующее: «Вы совершенно лишены знания о людях и мире, только и можете, что болтать без умолку, и слишком много обещать, вы вечно гоняетесь за какими-то призраками и ловите их в мире своих фантазий, а в действительности – никогда. Если вы считаете, что добились своей цели, то это не дает вам основания стать грубым и высокомерным по отношению к своим друзьям, которые думают о вашем же благе, к тем, кто проявляет к вам истинный интерес и способен высказать вам правду в глаза, причем для вашего же блага. Вместо того чтобы быть им за это благодарным, вы начинаете чваниться и грубить… Потрудитесь стать практичным человеком и выработать в себе приятные, скромные манеры общения и не забивайте себе голову замками на песке и т. д. и т. п., а принимайте мир и людей такими, какие они есть».

Строго говоря, Шлиман последовал одному-единственному совету из письма: стал суперпрактичным. Все остальное он пропустил мимо ушей, и те скверные привычки и наклонности, в которых его упрекали в двадцать пять лет, сохранились на всю оставшуюся жизнь…

Итак, Шлиман почивал на лаврах, писал книги – а для того чтобы они лучше расходились, покупал с потрохами газетных рецензентов, в чем сам признавался в письмах. Однако со временем слава открывателя гомеровской Трои должна была непременно потускнеть, а сам «великий археолог» – приесться падкой на свежие сенсации «общественности». Нужно было отколоть что-нибудь новенькое – столь же сенсационное…

И Шлиман отправляется на раскопки древних Микен, великого города, который у Гомера именовался «злообильным», города, где, если верить Гомеру, жили и были похоронены многие герои «Илиады». Для Шлимана, как легко догадаться, тут не было никакой проблемы: если Гомер писал, значит, так оно и есть…

У новых раскопок было одно весьма существенное отличие от прежних: если на турецкой территории Шлиман, собственно говоря, раскопал до сих пор не известный на м по названию древний городишко, то с Микенами обстояло совершенно иначе: в незапамятную пору на том месте стояли именно Микены, и отмахнуться от этого факта невозможно. Но вот все остальное проходило по прежнему шлимановскому сценарию: любую находку, чем бы она ни была на самом деле, наш герой «подверстывал» под гомеровские строки. Гомер пишет, что в Микенах правил великий царь Агамемнон? Значит, легко было догадаться, что любая мало-мальски подходящая могила, подвернувшаяся Шлиману, будет с превеликим шумом объявлена погребением Агамемнона…