Новый Мир ( № 1 2007) - Новый Мир Новый Мир

— Никита пришел... Я думал, спишь, а ты... Садись, Никита, выпьем давай... Можно?

Представилось, как водка, теплая, маслянистая, втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:

— Нет, не могу.

— У меня ведь горе, Никит, — говорил Андрюха. — Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?

— Не знаю... Ничем не могу...

— Слушай, — шершавый голос Володьки, — никто признаваться не хочет. Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.

Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк... Сергеев постоял, боясь сделать шаг, чтоб впотьмах не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми. Не получилось... Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.

На тахте, где спали жена и дети, места оставалось только в ногах. Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал... Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. “Зима почти”, — сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма... Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. “Но жена ведь в больнице лежала, — стал оправдываться Сергеев, — не до этого было. Замотался”. Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится... Нет, что-то происходило... Что-то такое происходило... М-м... Или нет...

Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. “Утром помириться надо, — подумал он. — Что ж...” Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы... И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилела. И вот — берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях... Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут... Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей... И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов... Сергеев увидел гусли — лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.

Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли... “А что, — задумался, — если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно — мало кто играет. Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, — коньяк пьет... Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь”. И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки... И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку... Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут в сумку деньги...

“А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то — „давай решать”. Разводиться, разбегаться... А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже — „хорошо, давай решать”. И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?..” Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор комната, пластинки, подшивки “Ровесника”, “Футбола — хоккея”, “Вокруг света”, много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом... С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух — какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот...

Что — если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в “Бенеттон”, чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч... И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И... Какой самый дальний маршрут? До Владивостока. Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь Дудинку... Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках... Интересно ведь. И — несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним, с Владивостоком. Но ведь рядом, где-то совсем под Москвой, есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом, как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал — просто в другом районе живет... Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится вроде Нэсси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы... Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает. Вообще — на самолете никогда не летал. Смешно... Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро “1905 года” есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то...

— У-у... у-у-у, — заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь — вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже... Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.

— Тих-тих-тих, — зашептала, шурша одеждой, — тих-тих, Дашунечка. Тих-тих-тих... Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем...

Сергеев вытянул ноги и сел.

— Это ты, Никит? — спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: — Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..

Он промолчал. Раздались жадные, аппетитные чмоки — дочка нашла грудь.

— Принеси бутылочку, она в холодильнике, — сердито, но без издевки велела жена. — Только погрей. И соску обдай кипятком.

Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить... Вернулся, достал сигареты из куртки.

— Не кусайся, — шептала жена, — нельзя кусаться, Дашут...

На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый — отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух. Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз точно так же дышал во сне... Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу. Лица не было видно.

Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.

Во рту горько и сухо. Пришлось закрыть горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает... Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают... А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает — Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами... Раздражает, конечно, своей бодростью, но с другой стороны... Он дочь в беде не оставит, если что... Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.