Новый Мир ( № 1 2007) - Новый Мир Новый Мир

“Зачем ты ее пугаешь? Она беременна!” — “Это она тебе сказала? Не верь ей, она всегда так говорит”. Светляки и мелкая щебенка из-под колес летели нам в лица. Обнимая соседа, как того требует езда на мотоцикле, я с удовольствием думала, что теперь могу посылать деньги Асе. Сколько захочу.

2

До меня доходили известия. Ася — не соврала. Свекровь сестры, остановившаяся у меня в сентябре, рассказывала:

— Настасью в Липецк на сохранение кладут, а она не едя, говорит: “А что, мне там лучше сделают? Я без Арсения не хочу”. Дура, она и есть дура. Не топя они, почему — не знаю. Дома холодно, а она ходит в капроновых чулочках и босиком. Я ей говорю: “Нась, надень носки!” — “У меня нет!” Это она обманула. Есть у нее все, мать богатая у ней. Я думаю, она не доносит. Ходит гундосая. А придет на укол — и пошла по палатам. Со всеми бабушками поговорит, а зэк у нас лежал, так она ему письма писала. Он ее звал “русалка”, а она так и подписывалась: “русалочка”. Бабки даже спрашивали меня: “Чего она ходит? Что ей надо?” А я уж так им объясняла, что она живет здесь одна, родители далеко, хочется ей о ком-нибудь заботиться, — чтоб не выдавать ее, что она дура. “А, ну ладно, — говорят, — пусть тогда ходит”. А еще смотрю: идет куда-то со стульчиком. “Нась, куда ты со своим стульчиком?” — “К Лиде. Она мне говорит: „На кресло не садись, приходи со своим стульчиком”. Я ведь писаюся ”. А другой раз я смотрю издалека, не замечаю сразу, кто это идет так, а потом вижу — Настя. Идет, вихляется, живот выпятила, еще незаметно ничего, а она прямо его вперед! “Настя, — говорю, — ну какая из тебя сейчас мама?” — “А что? Все рожают!” — “Я тебе как мать говорю: ну как ты здорового сейчас родишь? Тебе самой надо подлечиться. Я считаю, тебе от этого ребенка надо избавиться. А потом у тебя еще, может, все получится”. — “Что Бог ни делает — все к лучшему”.

Алла Михайловна зажала себе нос, чтобы натуральнее передразнить Асю.

— Спрашивая: “Алла Михална, скажите, от меня мочой не пахнет?” — “Нась, не то что пахнет — воняет!” — “Да? А я памперсы надела”. — “Ну и что, что ты памперсы надела?” Такая глупая!

Я обманула Асю, когда сказала ей, что у меня есть другой. Другие — и никто. Деньги и памперсы Асе.

— А ты будь похитрее, — наставляла меня Алла Михайловна. — Наська в автобусе при всех похвалялася: “Мне Танюшка деньги присылает каждые две недели!” А Маринка говорит: “Лучше б она мне присылала, если у нее лишние”. А Наська: “Она моего Арсения до сих пор любит, поэтому все для меня сделает!”

Уже и тогда я действительно была готова сделать для Аси все. Но не из-за Арсения.

Прозвище Арсения было Леший. Мне казалось, что он не похож на наших сверстников: когда они сидели возле домов, курили и говорили про блядки, слушая магнитофонные песни, под которые вчера потели и содрогались, Арсений с ружьем и пятнистой, как луна, собакой возвращался из леса. Он бил уток и часто приносил детям живых ежиков, лисят или ослепленных светом дня сов. Когда мы стали ходить вместе, Арсений водил меня не в клуб на танцы, а в окрестные сады. Он показывал мне, где самая сладкая слива, а где — груша. Он был романтиком мелкого садового воровства. Он знал гнезда горлиц и овсянок, лисьи норы и лежбища кабанов. Я вышла за него в восемнадцать. В лесу Арсений был необыкновенным. Увы, он не прочитал ни одной книги.

Задолго до развода я уже относилась к нему как к младшему брату, и это ранило его.

В первый раз мы поссорились из-за фламинго. Арсений пришел — рукава его пахли крапивой, — и сказал, что видел розового фламинго на рассвете на Курпинском болоте, — он хотел этим удивить, обрадовать меня. Я пробормотала: “Не говори ерунды, здесь даже цапли не водятся”, — не отрываясь от книги — готовилась к экзамену. Арсений, как паутину, смахнул с моего лица очки и вдавил оправу в половицу. “Ходи ты без них, говорят: „Что у тебя баба в очках… больная””.

Ася тоже, ко всему, близорука. Правда, она, как и Арсений, не читает.

3

Ася родила этой зимой, в Москве. Она появилась у своей бабки без документов, внезапно — кто-то из сельчан ехал на машине, и она напросилась прокатнуться . Ее мать была в Ригаре, на похоронах сестры, а отец, живший тогда тоже в Москве, пил запоем.

Ася позвонила мне, и я навестила ее. Она встретила меня во дворе — ходила за пивом для отца. Ее лицо еще больше осунулось, и голова напоминала живой череп. Ася вскрикнула и обняла меня так крепко, что я втянула живот под напором ее плода. “Наверное, рожу скоро. Брюхо опустилося, — небрежно сказала Ася. — А ты как? Замуж не вышла? Осторожно, здесь скользко так, я уже сегодня шлепнулася, прямо брюхом”. — “Как Арсений тебя отпустил?” — “Он обратно сказал: „Может, в Москве родишь, там медицина лучше””.

Полуслепая бабка со слоновьими ногами в обвисших чулках даже не заметила меня, а отец качался на загаженной кухне, как тростник, отнюдь не мыслящий. В квартире были постояльцы — торговые таджики, завалившие баулами зал, где по пыльным коврам и покрывалам ходили тараканы. Незаметные сразу, они производили аберрацию зрения, — казалось, что это узоры из аляповатых, словно зевающих цветов сползают с тканей, и кружилась голова.

В комнате Аси тепло пахло мочой.

“Мама прилетит, все детское привезет, хорошо, покупать ничего не надо”, — говорила Ася.

Она прилегла на кровать и стала напоминать девочку, которая, играя, взяла под рубашку мячик — не вязалась с ней беременность. Нежная боль обнимала мое сердце.

“Ты знаешь, я русалка, — усмехнулась Ася. — Все, чего захочу, сбудется. Знаешь, как я делаю? Смотрю на луну в зеркало, долго-долго, и начинает казаться, что я не в зеркало, а из зеркала смотрю и луна рядом. Я до нее докоснусь и загадаю. И тогда исполнится. Все, все исполнится… Луна на ощупь холодная, как камень”.

Жилки на ее щеке составляли греческую “гамму”. Мне чудилось, что Ася — моя дочь: пять лет, на которые я опередила ее при рождении, растянулись на все пятьдесят, отдалив Асю от меня и приблизив ее ко мне одновременно. Луна сквозила сквозь дневное небо за окном, над Асиным затылком.

Когда вечером я позвонила справиться, как дела, трубку взял отец и, не в состоянии произнести что-либо членораздельное, повернул ее в сторону Аси. “Таня, у меня воды отошли!” — задыхаясь от страха, прокричала она с какого-то расстояния, удаляясь. “Вы вызвали врача?!” — “Да, уже в дверь…” — голосила, срываясь на вой, Ася, прежде чем трубка была кем-то куда-то уронена.

Наутро ни бабка, ни таджики, ни охрипший похмельный отец не знали, в какую больницу увезли Асю. “Она родит, так позвонит к нам, мы ей деньги дали”, — говорила бабка. Я начала обзвон с тех больниц, куда свозят бездомных, и сразу же угадала. Ночью Ася родила девочку.

Мне позволили передать посылку и пообщаться с Асей через видеотелефон. Она долго не могла понять, куда надо смотреть, и я видела на черно-белом мониторе голую, тонкую, трогательно-прекрасную шею с черной бьющейся жилкой в вороте казенного халатика. “Родила! Сама! Врач сказал: „Вылетит, как пробка!” А в Липецке врачи говорили: „Тебе нельзя самой, надо кесарить, а то тебя опять парализует…”” Однако незнание врачом истории Асиной болезни трагедией не обернулось.

На мой вопрос, известно ли им, что Ася родила, таджик ответил просто: “Ага”, — и повесил трубку. Правда, тут же перезвонила бабка: “Она звонила к нам, родила, говорит, девочку. А мы не поверили, — вдруг обманывает. Не может у ней все так хорошо быть. Муж звонил, а мы ему просто сказали, что увезли”.

Я хотела было сообщить Арсению, однако ни у него, ни у моей бывшей свекрови нет телефона. У соседей же дома была только старуха, которая не могла подозвать Арсения за неимением ног, но передать обещала.

Отец Аси продолжал пить, приданое для малышки, отправленной в детскую больницу, покупала я, потому что мать Аси задержалась. Таджики сменились другими.

Забирая Асю из роддома, я предложила ей пожить в моей квартире. Она смущенно, почти испуганно, отказалась. Я не настаивала, потому что переезд означал бы, что Ася целыми днями будет одна, а оставлять ее наедине с младенцем казалось мне рискованным.

Впервые после развода я говорила с Арсением по телефону. Словно не с бывшим мужем, а с зятем или свояком, удивляясь, что он может быть мне родным и чужим одновременно, человеком безразличным, но волею судеб опутанным пуповиной, которая тянется от меня к плоду моего чрева.