Миллионер - Сергей Валяев

— ВДВ, — понял я. — Десантура.

— Ага. Служили под местечком Кремово. Дыра — дырой, но весело. С кремовыми молодками кувыркались. Они за стакан спирта такие кульбиты крутили.

— Повезло, — и тоже коротко рассказал о своей службе в каракумских песках, где были только миражи, отцы-командиры, ослы и верблюды.

И мы ударили по рукам: «Зеленые фуражки и голубые береты — дружба навек!»

— Если замочить кого в сортире, — сказал Витек, — это всегда, пожалуйста.

— Все может быть, — согласился я. — Не живем, выживаем в борьбе за правое дело.

— Наше дело правое — мы победим! — посмеялись, подъезжая к частному домику.

Несмотря на то, что Илья был в принципе нормален и вел себя хорошо, он таки произвел впечатление на бывшего десантника. Витек округлил глаза и таращился на Шепотинника, как детишки пялятся на невидимую зверюшку в зоопарке. Илюша уже сидел в салоне машины и бормотал нечто запредельное:

— Гуси-лебеди летят. Почему они летят? Они птицы. Гуси-лебеди птицы? Почему они птицы? Потому, что летят. Они летят. Куда они летят? Птицы куда летят? Летят куда птицы?..

— Ничего себе, — проговорил водитель, укладывая сумки в багажник. — Он совсем… того… — и употребил словцо, которое так любят использовать воздушные ратоборцы, когда приземляются больно на копчик или какие другие части своего тренированного тела.

— Ему уже лучше, — отвечал я. — Не обращай внимания, Витек. Это он так переезжает, то есть перелетает, как гуси-лебеди. Живет своей жизнью и, возможно, счастливее нас.

— Счастливее?

— Во всяком случае, не знает, в каком говне мы гомозимся.

— Не, — покачивал квадратной головой с рыжим чубчиком мой новый товарищ. — Так жить… не за какие коврижки.

— У каждого свои коврижки, — позволил философский афоризм. — Ну, будем здоровы, — сказал соседке Петровне, вышедшей нас провожать. — Не волнуйтесь — мы ещё вернемся.

— Чего уж мне, — вздыхала сердобольная старушка. — Вы уж Илюшу-то не обижайте. Он — Богом помеченный. Нельзя блаженных обижать, — и перекрестила нашу машину.

Это я заметил, когда наш «жигуленок» запружинил на местных колдобинах, и посмеялся, вспомнив, как соседи поначалу застращались Илюшы, как чумы. А теперь такая любовь, заметил я, к помазаннику Божьему.

— Не, вроде нормально сидит, — посмотрел в зеркальце заднего обзора Витек. — Глаза-то какие синие?

— У кого? — не понял я.

Оказывается, у моего друга детства были глаза цвета васильковых летних небес. Илья полулежал на сидении и вполне здравым взглядом смотрел на плывущие кучевые острова с рафинадными архангелами.

У меня возникло странное чувство, что земной человечек общается с некими эфирными силами, нами невидимыми. А если наш Шепотинник действительно есть проводник этих сил? Мы же по причине ущербности своей не принимаем знака, данного нам свыше.

Не знаю, к чему бы привели меня подобные рассуждения, да начинался угарный город. Вместе с Витьком мы костерили «каскадеров» и «чайников», петляющих по столичным трассам, а Илюша вновь понес свою ахинею, как христарадник котомку.

Родной двор встречал привычным пролетарским духом — время тикало обеденное и, казалось, что все жильцы жарят картошечку, чтобы употребить её вместе со сдавленной в бочках заржавелой селедочкой и хлороформной водочкой.

— Вот так и обретаемся, Витек, — прощался с бывшим десантником, обменявшись телефонными номерами. — Это тебе не Кремово, брат.

— Кремовые пирожные вредно много жрать, — пожал мне руку. — Не пропадай, погранец!

— Если какая катавасия, — пообещал, — найду.

— Люблю полеты наяву, — засмеялся и, сев в драндулет, крикнул искренне: — Илюха, будь здоров!

Тот сидел на лавочке и был занят тем, что складывал разорванную газету, словно силясь восстановить прошлое. Естественно, на пожелание быть здоровым не обратил внимания, как нарумяненный покойник не проявляет интереса к добрым словам бывших сослуживцев-завистников спокойно спать вечным сном.

В квартире Илья повел себя нервно — принялся ходить по комнатам и бормотать абракадабру, из которой следовало, что здесь ему не нравится. Я решил не обращать внимания на его демарш, хотя желание заехать в лихое ухо появилось и крепло с каждой минутой.

По возвращению из кухни, где готовился обед, обнаруживаю все ту же картину: Илюша вышагивает по комнатам с лицом одержимого ходока, мечтающего о золотой медали, и недовольно бубнит:

— … у времени в плену. Нет времени — нет плена. Пленники времени это не пленники эпохи. Какая эпоха? Эпоха смотрит своими глазами, сверкающими молниями. Она не хочет убивать, а только мучить, мучить! Для чего меня мучить, ты, злорадное неизвестное божество!..

— Хватить бредить и бегать, — гаркнул я, — олимпиец! Иди жрать!

Мой вопль привел счастливчика в чувство — он сник и послушно, как маленький ребенок, побрел в кухню.

— А, говорят, ничего не понимаешь, — соскребал в тарелки яичницу. Все понимаешь. Мозги напрягай — и порядок. Знаешь, как дрессируют зверей? Голодом, — и развил мысль примером из жизни цирковых мишек, которым давали мед только после того, как они научились выделывать танцевальные па, похожие на па мной упомянутого однажды балетно-клозетного балеруна.

Неведомо, понимал меня Илья или нет, однако свое не лепетал, а старательно заталкивал жареные куски пищи в перекошенный свой рот. Зрелище было на любителя — да я был профессионалом (по жизни), и поэтому никаких отрицательных эмоций не испытывал.

— Так, родной, — продолжил. — Я тебя люблю любовью брата, но это не значит, что позволю сидеть на моей шее и болтать ножками. Сейчас закуплю харча на неделю, дам тебе пазлы — и живи в свое удовольствие. А у меня своих проблем выше крыши и ещё выше. Понимаешь?

— У иного жизнь неудачна, — ответил мой друг детства. — Ядовитый червь грызет его сердце…

— Ты это о чем? — сглупил, позабыв, с кем имею дело.

— Так пусть он следит за тем, чтобы тем удачнее была его смерть.

— Ну, началось, — заскучал я. — Кто о чем, а мужик о бабе в бане.

— Слишком многие живут и слишком долго висят на своих сучьях. Пусть бы пришла буря и стряхнула с дерева все гнилое и проточенное червями.

— Красиво излагаешь, сукин сын, — заметил я. — А говоришь, дурак. Если ты такой, тогда кто мы такие?

И не получил ответа — какой может быть ответ в подобной светской беседе двух олухов. Один из нас был таким от рождения, а второй (я) делал все, чтобы, подобно глупому червю, проникнуть в питательное яблоко, висящее на дереве ВБ. А если это дерево сгнило и плоды его тоже сгнили, и получается, что я мечтаю питаться гнилью? Да отступать некуда — вот в чем дело. Каждый должен пройти свой путь: от счастливого босоногого рождения до закономерного тления в парусиновых тапочках, крашеных в мел вечности.

… В соседний универсам отправился с легким сердцем и тележкой на колесиках. С легким сердцем, поскольку Илья заснул сном малого ребенка, а тележка требовалась для перевозки пищевых продуктов.

Этот вид транспорта ненавижу: он вихляет под ногами, а ржавые колеса скрипят, как скрипка великого Страдивари в блудливых руках любителя баяна.

В магазине я задержался. В молочно-колбасном отделе трудилась Ирочка Фирсенко, моя первая школьная любовь. Лет десять назад она была девочкой-конфеточкой, но уже тогда умела работать ротиком получше передовых ударниц с Тверской.

Такое вот у неё было народное призвание: слабела от мужского члена, проводника слюняво-спазматического счастья. Еще в школе пользовалась заслуженным успехом и могла на переменке в укромном, правда, местечке посладить минетом жизнь везунчику, притомленному от бесконечных уроков.

Помню, на выпускном вечере мы перепились и затащили Ирочку в спортивную раздевалку: три мальчика и одна девочка. И что? Ровным счетом ничего — все остались довольны: девочка мальчиками, проявившим коллективную выдержку и персональную стойкость, а мальчики девочкой, ненасытно глотающей молодое семя, как теплый кисель из лесной ягоды.

Конечно, время изменило романтичную девушку, превратив её в деловую хваткую женщину, да не изменилась привычка расточать ласки тем, кто не боялся её сладких уст. Я не боялся — и, когда в том была нужда, приходил к бывшей однокласснице в отдел, чтобы пополнить холодильник отечественными колбасными изделиями и вспомнить нашу хватскую молодость.

— О, Славочка, — обрадовалась и теперь. — Запенсионерил, пионер?

— Ты о чем?

— Да, старые пердуны этими тележками затрахали!

— А жизнь-то как?

— А что наша жизнь — сказка, — рассмеялась, облизывая накрашенные губы. — Тебя, милок, отоварить по полной нашей программе?

Я догадался, о какой культурно-развлекательной программе идет речь, и принялся было отнекиваться, мол, времени нет: ждет меня дома Илюша Шепотинник, тот, который накрепко некрепок на голову.