Скучный декабрь - Макс Акиньшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хуторок, на который указывал Леонард, тепло светился оранжевыми глазами маленьких оконец. По простому и логичному предположению отставного флейтиста, там, где был огонь, вполне могли присутствовать и картофелевка с бимбером, а также другие, не менее вкусные вещи.
— Обождешь, братец Франц? — предложил музыкант оберфельдфебелю. Тот попытался кивнуть, но от этого движения совсем вышел из равновесия, завалился в сено и немедленно захрапел.
— Ну, жди так, стало быть, я сейчас обернусь, — разрешил пан Штычка и, прихватив гитару, побрел по снежной целине. Хитрый конь господина оберфельдфебеля, дождавшись пока отставной флейтист удалится на достаточное расстояние, всхрапнул и двинулся вслед уходящим батальонным полевым кухням. Воз, бултыхая вялым телом Франца Креймера, удалялся все дальше от темнеющего на фоне белого снега Леонарда. Решив обдумать эту проблему позже, музыкант, погрозив коварному животному кулаком, продолжил свой путь.
Глава 10. Злые перчики пани Яничековой
— Жес ктос? — громко спросил облепленный снегом Штычка и постучал в косую калитку. Почуяв чужого, брехали в свое удовольствие собаки, а за забором плыла тишина. — Вечер добрый! Эгей! Есть кто?
Морозные звезды слабо светили в небе. Синие сумерки залили все пространство вокруг.
— Тебе чего, касатик? — сквозь щелястые доски было видно, что во дворе образовался небольшой сгусток тьмы.
— Мне бы поменять, а и выпить поесть что, — определил цель визита Леонард. — Совсем ничего не осталось. Я тут мимо шел, дай, думаю, загляну. Маешь кош до пицья, бабуля? Я не за так, я на обмен могу.
За калиткой помолчали, размышляя, затем заскрипели засовы, и все нехитрое сооружение задрожало от усилий его открыть.
— Ты ей плечом то подави, касатик, примерзло штось по зиме, — попросила тьма и посетовала. — Снегу то, снегу навалило.
Упершись в калитку, флейтист сдвинул еес места. Та недовольно скрипнула. За хлипким сооружением оказалась согбенная старушка, укутанная неопрятной паутиной пухового платка.
— Замерзло штось, — повторила она. — Идем в хату, касатик, бо бардзо мороз нагибает. На ветер нагоняет, кости ноют мои. Все ноют и ноют проклятые, ни сна, ни покоя нет.
С этими словами бабушка развернулась и, указывая путь, посеменила вперед. Леонард с гитарой под мышкой потопал следом. Пройдя мимо основательной поленницы, разворошенной с одного края, они вошли в хату, в которой исходила жаром огромная печь. Чистый пол был застелен вытертыми вязаными дорожками. Стоящая на столе мутно желтая керосинка слабо освещала пространство, пробуждая к жизни качающиеся тени и жирную темноту. Обстучав ноги от снега они прошли в комнатку.
— Откуда идешь, касатик? — радушно спросила хозяйка, усадив музыканта на лавку.
— Сам не знаю, пани бабушка, — честно ответил тот и положил гитару рядом, — То ли с фронта, то ли на фронт. Сам запутался. По пестроте страданий я вроде того святого Петра. Да не того что с ключами, а того, что на осле против сарацинов воевал. У него по той жизни никак определенно не было. то ли туда он шел, то ли оттуда. Одни сложности. Пока на войну доедет, гроб господень освобождать, стало быть, она уже и закончится, а домой приедет — начинается. Ну, никак не попасть посред этих изменений было.
— А может на фронте многих- то встречал? — проговорила старушка, пожевав губу. — Яничека не встречал то моего?
— Врать не буду, Яничеков встречал много. — с достоинством сказал Леонард. — Может даже полки были, из одних только Яничеков.
— Да чернявый такой, с усиками, его все знали, касатик. Артилержист он. В четырнадцатом призванный.
— Такого не видывал, разные попадались, кто рыжий, а кто еще и лысый. Один даже с бородавкой был. Вот чернявого из артиллерии не вспомнить чего-то.
— Ну, може, хоть мельком где? На привале где-нибудь? То как увели, Яничека моего, так и ниц нема от него.
— Да то времени то сколько прошло, пани Яничекова? Тьху да растереть! Почитай только два года как война та закончилась. Может даже и задержался по пути по неотложным нуждам. Вот, меня возьмем, к примеру, только вернулся, а уже просят подмогнуть то храмы строим, то с большевиками воюем. Ну, никакого покоя. Возвернется то еще, твой Яничек, — заверил ее флейтист. Убежденный в том, что нет на свете другой правды, чем вернуть матери сына. Скучный декабрь заглянул в слепое окно дома пани Яничековой и замер, вслушиваясь в их разговоры.
— Да грустно-то без сыночки. На фронте, говорят, стреляют пульками? Уж очень боюсь, поранят кровиночку мою. Вона на Спаса Юрко, Комаркин сын, вернулся, желтый весь, пораненный. Ходит по деревне плюется, имперелисты, говорит, кровушку солдатскую пьют, — собеседница пана Штычки грустно вздохнула и потеребила свой толстый пуховый платок. Материнское горе спало в ее морщинах.
— Да, то как стреляют, пани бабушка, когда и тихо совсем бывает. А в артиллерии так вообще, до обеда пару раз пульнут и отдыхают. А когда никогда не стреляют, то комиссия приезжает важная. Их-то, генералов высокоблагородий беспокоить нельзя совсем. Они люди государственные, к фронту не привышные. Так что ты особо не переживай, нет такой правды справедливости в мире, чтобы Янички к матерям не вертались. И никогда не было, — важно произнес музыкант. — Я, может, до многого разумом дойти не могу, но такой правды, точно нет.
— Ой! Чегож я сижу-то, а не хочешь млинцов, касатик? — всполошилась успокоенная добрая старушка. — Хорошие млинцы, гречишные как есть. Мой Яничек их так любил, так любил. Я ему каждый день готовлю, вдруг вернется нежданно? Вернется, а тут млинцы его любимые, да так зарадуется!
— А то и не откажусь, — согласился пан Штычка, — и выпить чего, для согреву ледяной души моей, тоже благодарным буду. То,
