Пара из дома номер 9 - Клэр Дуглас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он аккуратно ставит тарелку на ламинированный кухонный столик и с преувеличенной осторожностью берет с сушилки стеклянную форму для запекания, что вызывает у меня смех.
Мама вбегает на кухню. Она выглядит взволнованной.
– Мне только что пришла в голову отличная идея, – говорит она. – Почему бы нам не порыться в вещах твоей бабушки? Все эти разговоры о Джин и Викторе… Мне стало любопытно.
– Ее вещи? – переспрашиваю я, забирая у Тома чайное полотенце, чтобы вытереть свои мокрые руки.
– Да. Ну, знаешь, те вещи, которые мы забрали из ее дома в Бристоле.
Я хмурюсь.
– Мы многое отдали на благотворительность. Ее мебель и все такое.
– Да-да, но мы сохранили ее личные вещи, не так ли, ее письма и так далее? – В мамином голосе звучит нетерпение. Я киваю, вспоминая конверты и коробки с бумагами, которыми был набит бабушкин дом, и мы не удосужились просмотреть их, сказав себе, что сделаем это позже. Но потом мы забыли о них, а мама вернулась в Испанию. – Что ты со всем этим сделала?
– Я… – Я пытаюсь сообразить. – Они могут лежать в свободной комнате или на чердаке. У нас еще много чего не распаковано.
Мама поднимает брови, как бы говоря: «Но ты живешь здесь уже несколько месяцев!» Я знаю, что она сделала бы все это в первую неделю.
– Тогда ладно. Нам нужно найти эти коробки и перебрать их.
Я ощущаю уныние.
– Что – сейчас?
Я с нетерпением ждала момента, когда смогу усесться перед телевизором, открыть пачку печенья и посмотреть какую-нибудь романтическую комедию, что-нибудь легкое и забавное, чтобы отвлечься от всего, что происходит.
Мамино лицо смягчается.
– Прости, милая. Я знаю, что ты, должно быть, устала. Я и забыла, как ужасен второй триместр… Просто покажи мне, где они лежат, и я переберу их.
Не буду врать, именно так мне и хочется поступить. Но я не могу позволить маме сделать это в одиночку. Это было бы нечестно.
– Все в порядке. Я помогу. Пойдем.
Через плечо я устало оглядываюсь на Тома. Он сочувственно улыбается и говорит, что поставит чайник.
* * *
Мы находим их на чердаке. Две большие коробки, втиснутые в самый дальний угол под карнизом. Тому приходится подняться на чердак, чтобы помочь спустить их по лестнице. Потом мы втроем садимся на пол, поставив рядом кружки с горячими напитками, и перебираем все это; Снежок кладет голову Тому на колени.
– Боже, твоя бабушка хранила много всякого хлама, – говорит Том, перебирая стопку старых квитанций.
– Посмотри на это. – Я беру в руки книгу в желтовато-коричневом кожаном переплете. – Это сборник стихов. Выглядит древним. – Открываю книгу. Страницы пожелтели и пахнут затхлостью. – Ух ты…
– Что такое? – спрашивает мама.
Я осторожно достаю сплющенный между страницами цветок.
– Засушенная роза. – Она сухая и ломкая, но сохраняет яркий темно-алый цвет. – Кто-то, кого она любила, подарил ей это. – Я аккуратно кладу цветок обратно в книгу и передаю ее маме. – Это стихи о любви.
Мамины глаза блестят, когда она берет книгу и перелистывает ее. Я знаю, что она чувствует. Бабушка всегда была невероятно закрытой, никогда не говорила о своем прошлом, о своих возлюбленных, о своем муже. Трудно представить, что у нее была какая-то жизнь до того, как она стала матерью и бабушкой. Жизнь, в которой она получила в подарок розу и засушила ее между страницами сборника стихов. Жизнь, в которой она была в кого-то влюблена.
– Может быть, цветок подарил ей мой отец, – предполагает мама. – А как насчет старых фотографий? В твоей коробке их нет?
– У нее их всегда было немного, – отвечаю я, вспоминая, как однажды попросила бабушку показать мне фотографии моего дедушки, и она заявила, что у нее их нет, потому что в ее время люди не фотографировались так много, но мне было трудно поверить в это. Она ведь выросла не в викторианскую эпоху. – Ты когда-нибудь видела фото своего отца? – спрашиваю я у мамы, которая все еще смотрит на маленький томик со стихами. Та неохотно откладывает его на пол возле своих коленей.
– Нет, никогда. Она сказала, что все они потерялись при переезде.
– Значит, ты ничего о нем не знаешь?
– Да, почти ничего. Она не любила рассказывать о нем – говорила, что это ее слишком расстраивает. – Мама продолжает копаться в коробке. – Она сказала, что он умер до моего рождения. Сердечный приступ. Мы никогда не навещали его могилу.
Я думаю о человеке, похороненном в саду. На одно ужасное мгновение мне приходит в голову мысль: не может ли он быть моим дедом? Но я прогоняю эту мысль прочь. Это нелепо. Я не могу начать сомневаться в бабушке сейчас. И к тому же этот сборник стихов с засушенной розой… Это просто не могло не быть любовью.
– Ты когда-нибудь была знакома с кем-либо из родственников своего отца? – спрашиваю я маму. Она качает головой.
– Нет. Твоя бабушка всегда говорила, что его родители умерли молодыми, как и ее собственные, и оба они были единственными детьми в семье.
– И больше ты о нем ничего не знала?
Мама поднимает глаза от коробки и размышляет над моим вопросом.
– Практически ничего. Наверное, в какой-то момент я просто перестала спрашивать. Твоя бабушка никогда не хотела говорить о нем. – Она снова поворачивается к коробке, а затем издает радостный возглас, заставляющий меня вздрогнуть. Мама держит в руке коричневый конверт формата А4. – Здесь фотографии!
Я смещаюсь поближе к окну, возле которого она сидит.
– Дай посмотреть.
Мама достает из конверта стопку снимков разной величины и начинает их перебирать. На большинстве из них изображена она сама – на разных стадиях взросления, в саду дома в Бристоле. Но затем мама вытаскивает пять или шесть квадратных фотографий и говорит, протягивая их мне:
– Посмотри на это.
Я почти наваливаюсь на нее – так мне хочется посмотреть на снимки, которых я никогда не видела. Они выглядят так, будто были сделаны одной из первых камер мгновенной фотографии «Полароид»,
