Сентябрьские розы - Андре Моруа

– Buenas noches, maestro… – Затем тихонько добавила: – Мне пойти с тобой или ты хочешь выспаться?

Он пожал плечами:

– Выспаться? Ты думаешь, я буду спать?

– Разве ты не Золушка?

Улыбаясь, она ушла, но минут через пять уже стучала в его дверь.

– Я хочу провести эти последние часы в твоих объятиях, – сказала она, – как в тот день, когда у меня случился приступ удушья. Помнишь, какой ты был милый?.. Но сегодня задыхается моя душа, а это гораздо больнее.

Он выключил свет во всем номере, оставив только ночную лампу, сел на диван, а Долорес легла, положив голову на грудь Гийома.

– Ах, Лолита, – вздохнул он. – Все кончено… Твои прекрасные глаза больше не утонут в моих, никогда не будет тех прекрасных вещей, от которых билось мое сердце…

– Да благословит тебя Господь за все, что ты мне дал! – воскликнула она.

– Я? Но я не дал тебе ничего. Это ты мне подарила столько всего. С тобой было так хорошо говорить и молчать. Я любил твой смех и твои слезы, твои безумства и твое благоразумие. Идти рядом с тобой, заходить в книжный магазин, обедать в индейском ресторанчике – все было восхитительно… Как мне будет не хватать тебя! Мое тело и моя душа будут искать тебя. Ах, Лолита!

Он увидел, что ее глаза наполнились слезами.

– Ты быстро забудешь меня, – сказала она. – Мир, в который ты возвращаешься, это твой мир, мне там места нет… Entras en tu mundo, querido, un mundo que yo desconosco… У меня плохие предчувствия, Гийом.

– Лолита, разве можно забыть нежность весны, жар солнца и озноб наслаждения?

Так они просидели несколько часов, разговаривая и мечтая. Лолита плакала, затем он попросил спеть его любимую песню. Еще они говорили о будущем. Удастся ли им еще встретиться? Она хотела приехать в Париж, устроить там сезон испанского театра. Фонтен покачал головой:

– Несмотря на все твое дарование, публика не придет. Париж, когда-то зародившийся на одном из островов Сены, по-прежнему островной город. И потом, я там не буду свободен. Здесь наша любовь была невинна, мы никому не причиняли зла. А в Париже…

– Ах, Лолита! – повторила она.

Он предложил встретиться в Испании. Может быть, она смогла бы получить ангажемент в Мадриде или в Барселоне? Он мог бы посодействовать. Или он еще раз приедет в Латинскую Америку. Овидиус Назо сможет это устроить.

Часы на церковной башне пробили четыре утра.

– Ты уже собрал чемоданы? – спросила Лолита. – Тебе помочь? Тебе есть что читать в дороге?

– Да, Стендаль, «Пармская обитель»… Я купил ее вчера, потому что именно сейчас, как никогда, чувствую Стендаля…

– Из-за меня?

– Из-за тебя.

– Soy feliz.

Когда вещи были собраны, она вернулась в его объятия. И только гулкий звук колокола привел их в чувство.

– Пять часов! – произнесла она. – Мне нужно спускаться… А ты подожди пару минут… Querido, помни… Я показала тебе все: и хорошее, и плохое. Две недели, что мы провели с тобой, – это лучшее в моей жизни.

– Ты тоже не забывай, – отозвался он. – Ты просила написать для тебя роль. Вот тебе роль: Безутешная.

– И долго ее нужно будет играть? – спросила она уже на пороге.

Она исчезла вместе со своей улыбкой.

XV

Когда Фонтен в сопровождении услужливых, жадных до чаевых носильщиков спустился в темный холл гостиницы, Лолита уже беседовала с Терезой. Ему навстречу вышли Лопес и Петреску, негромко поздоровались с ним, с видом сердечным и трагическим, словно на похоронах. «Последнее утро приговоренного к смертной казни», – подумалось ему. Дорога до аэропорта тоже была невеселой. Все молчали. Даже Лолита, обычно такая оживленная, казалась подавленной.

– Ваша поездка, многоуважаемый мэтр, прошла весьма успешно, – сказал наконец Лопес. – Надеемся еще увидеть вас в Боготе.

– Друг мой, – ответил Фонтен, – если бы это зависело только от моего желания, я бы вернулся непременно.

Когда они прибыли в аэропорт, Петреску занялся билетами, таможенными формальностями, обменом валюты. Сам он должен был остаться в Боготе, чтобы произвести необходимые расчеты и заняться организацией очередных поездок. Прибыло несколько колумбийских писателей, а также секретарь французского посольства, так что Фонтену пришлось вынести бесконечную череду приветственных и благодарственных речей. Лолита стояла в группе провожающих напротив него и время от времени корчила умильную гримасу. Позже ему удалось приблизиться к ней. Склонившись к нему, она прошептала:

– Ах, Гийом!

Сеньора Лопеса по громкоговорителю вызвали к телефону. Вернувшись после разговора, Мануэль сказал:

– Это министр. Он спрашивал, не может ли туман помешать полету, но в авиакомпании меня заверили, что нет. Он сейчас прибудет. Вы можете гордиться, мэтр, обычно министр лично провожает лишь своих иностранных коллег.

Фонтен смотрел на Долорес. «Какого черта я решил улететь? – думал он. – Я мог бы телеграфировать в Нью-Йорк, перенести свои лекции и отправиться с ней в Медельин. Какой же я дурак!..»

Перед аэровокзалом остановилась длинная машина. Мануэль Лопес поспешил к министру. Несколько пассажиров, узнавших последнего, воспользовались нежданной удачей и поприветствовали влиятельного политика. Это было весьма некстати, но министр не имеет права быть невежливым, и ему пришлось задержаться. Затем он присоединился к группе людей, окруживших Фонтена, и стал благодарить его за визит.

– А вы, сеньора Гарсиа, насколько мне известно, еще остаетесь здесь, и в скором времени нам представится счастливая возможность аплодировать вам.

Она заговорила с министром о своих планах, и говорила очень хорошо (слишком хорошо, подумал Фонтен, которому нравилось думать, что и она тоже удручена предстоящим расставанием). Время отлета неумолимо приближалось. Оставалось не более пяти минут. Петреску отвел Фонтена в сторону, чтобы обсудить финансовые проблемы. Фонтен нетерпеливо заметил:

– Это все совершенно не важно, друг мой, позвольте мне попрощаться… Я заранее признаю, что ваши расчеты справедливы. Вы потом напишете мне во Францию…

– Мэтр, надо объяснить… Ваш билет в Майами, пятьсот доллар, он за ваш счет, зато…

Дальше Фонтен не слушал. Из репродуктора донеслось: «Los señores pasajeros para Barranquilla, Panama, Miami…»[47]

Министр взял руку Фонтена в свои ладони и сердечно сжал ее. Вспышки фотокамер высветили взволнованное лицо. Лопес, Петреску, другие мужчины дружески хлопали его по спине:

– Adios, amigo…[48] И помните: вы обещали вернуться.

Что они с Лолитой могли сказать друг другу в такой толпе? Он подошел к молодой женщине и молча положил ей руку на плечо. Она закрыла глаза и улыбнулась, но губы ее дрожали, словно она вот-вот расплачется. На посадку выстроилась очередь.

– Мэтр, мэтр, – повторял Петреску и торопливо совал Фонтену в руки пачку разноцветных бумажек, – вот ваши билет, вот квитанция для багаж, и паспорт… Adios, maestro, и спасибо. Happy landing![49]

– Прощайте, друг мой, спасибо за все, – ответил Фонтен и встал в очередь.

Уже ступив в самолет, он обернулся и увидел Лолиту, которая в последний раз состроила ему трогательную гримасу. В следующее мгновение он был уже в салоне самолета и с трудом пытался застегнуть ремень кресла. На помощь ему пришла стюардесса. Это была веселая темноволосая американка.

– You must be a big shot, – сказала она. – They made a lot of fuss about you.[50]

Но Фонтен так плохо говорил по-английски, что она утратила к нему интерес. Все быстрее и быстрее крутились винты. Когда самолет набрал высоту, Фонтен бросил взгляд в иллюминатор. Он увидел ущелья и пики гор, озаренные утренним солнцем, и далеко на равнине серебряную ленту Магдалены. И тогда он с горьким сожалением вспомнил полет в Медельин. Каким юным и счастливым ощущал он себя тогда! Он наугад открыл «Пармскую обитель» и сразу же наткнулся на фразу, которая заставила его грезить. Речь шла о графе Моска: «Этот министр, вопреки его легкомысленному виду и галантному обхождению, не был наделен душой французского склада: он не умел забывать горести…»[51] Довольно сурово по отношению к французам, и справедливо ли? После периода больших потрясений, связанных с Минни, у Гийома было не много любовных «горестей». Его жизнь с Полиной вплоть до последнего времени была в целом спокойной и счастливой. Ванда заставила его немного пострадать, но тут он как раз явил доказательства души вполне «французского склада» и довольно быстро позабыл ее. В этот же раз, напротив, чувствовал, что тронут глубоко и всерьез. «Испытываю ли я угрызения совести? Нет… Неужели сегодня утром я в последний раз видел эту прекрасную, необыкновенную девушку?»

В глубоком кармане спинки впередистоящего кресла имелась карта, меню и лист голубой бумаги, предназначенной для заметок пассажира. Он достал карандаш, положил этот листок на томик «Пармской обители» и почти бессознательно принялся писать на мотив грустной мелодии, которую напевала Лолита: