Когда море отступает - Арман Лану

Не то англичанин, не то американец! Лицо черно от грязи, а на черном особенно ярко сверкают белки. Абель выходит из-за ворот. Незнакомец с быстротой кошки отпрыгивает.

— Don’t shoot![19] — кричит Абель.

Это английский парашютист, pathfinder. Вот уже двадцать часов разыскивает он свой отряд. «Стало быть, не я один!» Это самое страшное. Потеряться. Заблудиться. Не знать, что надо делать, когда все вокруг знают. Англичанин тоже не знает. От этого Абелю легче на душе. Абель предлагает разведчику, англичанину из Уайтчепела, говорящему на cockney[20], пойти в убежище. Парень валится с ног от усталости, а все же не решается. Он — кадровый военный. Абель подходит к колонке, вытирается платком, наполняет ведро — так приятно слушать шум воды! — сует под мышку рубашку, фуфайку, куртку и, еще раз позвав ничего не разведавшего разведчика, направляется в подвал к Люсетте.

И вдруг на мелкие осколки разбивается ночь.

Долго-долго еще будут сыпаться обломки. Абель напрягает зрение. Ничего, ничего больше не видать! Разрушенное здание плюется известкой, Абель оглядывается — не видно уже ни колонки, ни парашютиста с черным, как уголь, лицом. Абель пробирается между рухнувшими балками, зовет. В ответ ни звука. Ищет лестницу. И лестница исчезла. Абель в отчаянии, но в эту минуту из соседнего неповрежденного дома выходит с невозмутимым видом Жак.

— Ты бы вывел ребят погулять! Фермерша — славная бабенка.

Тон у него фатовской — таким тоном он говорит о Дженнифер. В эту секунду Абель ненавидит его. Они опять спускаются в подвал — и как раз вовремя: взрывы, следующие один за другим, сбрасывают их на нижнюю ступеньку, колеблют пламя свечей и швыряют обоих парней на лежащую ничком Люсетту — Люсетта боязливо приподнимается на локтях, дышит шумно, тяжело и дрожит всем телом между двумя прижавшимися к ней парнями, прибывшими из-за океана…

IV

Солнце золотило берег. Абель узнал лодки: еще так недавно подвижные, горделивые, сейчас они дремали среди отбросов. Посреди канала тянулась светлая струйка, оттенявшая тусклый блеск тины.

— Водорослей-то, водорослей! — воскликнул мальчуган.

Грязь была затянута этими внутренностями моря цвета сырой печенки, отливавшими то коричневым, то фиолетовым блеском, в зависимости от того, как падал на них свет. Нахально расхаживали чайки; их лапки оставляли следы в виде крохотных звездочек. За каналом скучился городок — скопище серых домов. В их окнах то и дело вспыхивали золотые стрелы.

Пройдя шлюз, мальчуган отпустил руку канадца; Абель улыбнулся — он давно уже задавал себе вопрос, когда у парнишки появится этот рефлекс.

— Куда ты меня ведешь?

— К «Дядюшке Маглуару». Там «телек».

Они пошли в сторону, противоположную морю. Улица с красивым названием — улица Восходящего солнца — тянулась с востока на запад. Так же шла дорога из мертвого поселка, из «палестин», где были сводчатый подвал, полная, белая Люсетта и исчезнувшая колонка.

Ресторан при гостинице «Дядюшка Маглуар», «зимний сад, игры, свадьбы и банкеты», тешил взор: он сверкал чистотой, навес был выкрашен яркой краской, стены кремовые, крыша высокая, остроконечная. Абель любил нормандские домики с набухшей штукатуркой под угрожающе насунувшимися выступами, домики, которые века покосили, но не разрушили, домики с навесами, увенчанными резными фигурками чревоугодников, чертей, распутных монахов, прачек, веселых бондарей. Этот дом представлял собой сделанную специально для туристов копию. Само здание имело вид подчеркнуто новый, а сбоку еще сохранилось срезанное крыло многовековой давности. На фронтоне старой гостиницы из-под новой надписи, попорченной зимними туманами и дождями, проступила старая: ОСВОБОЖДЕНИЕ.

Уже! Уже хозяин гостиницы, восстановленной, конечно, на «возмещенные убытки», вернулся к названию почтовых станций, к имени человечка в шапке — к «Дядюшке Маглуару». Не долго же продержалось новое!

— Давно переименовали?

— Только-только закончили пристройку. Два года назад. Мне больше нравится «Дядюшка Маглуар» — по крайней мере не такое брехливое название.

При входе их приветствовал сделанный из раскрашенного дерева багроволицый сельчанин, принявший услужливую позу, с салфеткой через руку, в синей шапочке с помпоном, в синей рубашке с красным галстуком. Абель вошел вслед за мальчуганом. Его мгновенно оглушил гам.

— Свадьба Лемаркьеровой дочки, — пояснил паренек. — Они всё еще тут. У мэра и у священника они были в субботу утром, сели за стол, а немного погодя пришлось прекратить. Женихова тетка померла. Нажралась, как свинья, и вся посинела. Прекратили и перебрались сюда! Послезавтра похороны. Недели не хватит, чтобы протрезвиться!

Живые подняли невообразимый содом, и его еще усиливали визгливый аккордеон и барабан. Барабанщик ограничивался тем, что отбивал такт буханьем, поражавшим слух своим однообразием. Было уже шесть часов вечера, а еще только подали десерт. Пела одетая в синее платье крупная блондинка с тонкой талией и толстым задом.

Абель до того ошалел, что не мог разобрать слов, к тому же он был теперь в районе действия радиолы, Здесь же четыре юнца в обтягивавших поджарые ляжки синих джинсах теснились около автомата, украшением которого служили pin-ups’ы[21] в трико. На автомате ослепительно сверкала надпись ФЛОРИДА. Снабженный переключателем робот оглашал ресторан звуками «Мустафы» — рахат-лукумной музыкой, в которой почти столько же восточного, сколько в «Трабаджах ла Мукер»:

Али — мой милый,Али мне дорог,Али румяней,Чем помидоры.

За стойкой узколицый брюнет с черными бегающими глазками исполнял танец живота. Абель предпочел сесть поближе к свадьбе. «Восточная» музыка отхлынула, с прежней силой зазвучал голос блондинки в синем платье. Абель, еще не успев сесть, узнал мелодию, которую на набережной в Берньере играл Себастьен. Вся свадьба подхватывала, взметая брызги фальшивых нот.

Абель заказал для беспризорного мальчика ракушки. Гагатовые глаза паренька благодарно затуманились.

— А мне, красавица, кружку «попугая».

«Красавица» фыркнула ему в нос и убежала на кухню.

— Ее Аннетой звать, — сказал мальчуган и с таким видом, словно он сейчас сообщит Абелю нечто очень приятное, добавил: — Б… — пробу негде ставить.

А уж галдели эти освобожденные! Абель наслаждался. Говорили все сразу. Базар! Ярмарка. Иванов день, да и только! Какой-то рыбак толковал с хозяйкой — она сидела у стойки, грузная, жирная, как ее ракушки, величественная, безучастно взиравшая на веселье.

— Пропустишь стаканчик — и уже развезло! А тебе ли, Мари-Франс, не житье? Сидишь себе сложа руки!

Он достал из сумки громадную устрицу.

— Хороша! Здорова!.. Раньше там во какие были!

Он ударил себя ребром правой ладони повыше кисти левой руки… Устрица переходила из рук в руки.

Белокурая дружка невесты, раскрасневшись, руки в боки, продолжала петь в ритме джиги, подчеркивая местный акцент — то ли чтобы посмешить, то ли из подсознательного желания показать свою особливость, показать, что она этим гордится, напомнить о том, что она принадлежит к древнейшей народности. Она бессовестно утрировала, толстая мерзавка!

Единственная дочка,Росла я в неге, в холе,Росла я в неге, холе,         Счастливая доля —         Как роза на воле.Росла я в неге, в холе.

Рядом с жеманной невестой, толстая красная морда которой возвышалась над смятой скатертью, плакала горькими слезами усатая бабища в лиловом платье. Свадебное веселье подогревали мускат, кальвадос, выдержанный сидр, шампанское, игривые шуточки, буханье барабана, и оно, это веселье, покрывало голоса других посетителей, которым приходилось орать, чтобы их услышали, и вытесняло «Мустафу». Хозяйскому сыну, в зелено-синей куртке поверх тонкого черного пуловера с отложным воротником, надоела эта давно вышедшая, из моды дребедень, и он нажал кнопку. Потом взял устрицу, посмотрел на нее равнодушным взглядом и вернул владельцу. Кто-то кому-то радостно крикнул:

— Ты так благоговейно смотришь в горлышко пустой бутылки, как будто в церкви молишься!

Невеста закурила сигарету. Крупная голубоглазая блондинка вскочила на стол, другие хлопали в ладоши. Похотливое выражение своего лица она подчеркивала позой и жестами и все бросала в папиросный дым магические слова:

Когда училась в школе,В меня учитель нашВлюбился поневоле…

— А ну, хором, хором! — вопила подвыпившая старуха и хохотала при этом так, что у нее чуть не вывалилась вставная челюсть.