Когда море отступает - Арман Лану

На пороге кабачка вырос величественный дед — заплетая ногами, он пытался выкинуть коленце.

— Пошел, пошел, дед!

К нему приблизился парень-заморыш. Опершись на посох, предок принялся с молниеносной быстротой изрыгать брань, не выходя при этом за пределы местного наречия. Плюгавый малый, обозлившись на то, что дед заартачился, начал было вталкивать его в помещение. Но тут на парня налетела девица, пухлая, розовая — не девушка, а конфетка.

— В его годы он все может себе позволить, понял?

— Иди в ж…, Леонтина. Это мой дед!

— Ну и что? А мне он двоюродный дед! Отойди от него, сволочь такая!

Парень стоял между стариком, сжимавшим жилистую руку в кулак, и юной фурией, которую он силился оттолкнуть.

— Да дед, того и гляди, свалится, как на поминках по Беклю!

Свадьба Лемаркьеровой дочки превращалась в грозное зрелище! Вмешался брат Леонтины, шириной со шкаф, и упрекнул того парня, что он с Леонтиной по-хамски обращается. На тех, кто старался их разнять, посыпались тумаки, а перебранка шла своим чередом — добрались до четвертого колена, припомнили все, начиная от незаконного раздела имущества деда Альфонса из Мексики и кончая грабежом в доме Виктора в 44-м году!

— Э, да что там! В твоем буфете Генриха Второго нашли всю посуду Шарлотты с золотым ободком.

— Уши вянут слушать! А этот хряк соблазнил дочку верского колбасника! Она еще в школу ходила, когда он ее испортил…

— Как у тебя язык поворачивается говорить такие мерзости про ребенка!

— А, на воре шапка горит! — вопила матрона в лиловом платье.

— Леа — шлюха! Нечего все на Марселя валить! С ней спали все, кому не лень, начиная с учителя!

Это был цветущий куст оскорблений, град брани, потоки грязи, ушаты помоев, кладези клеветы, фонтаны желчи… Несчастного учителя эта бл…шка допекла, бедняга по уши влип, и вот в один прекрасный день входит она — Леа, стало быть, — в класс, а учитель в виде наказания и давай ее! Ну, понятно, родители извлекли из этого выгоду — учитель-то ведь был секретарем мэрии! Да будет тебе, будет тебе! Бесстыжие твои глаза! Послушал бы тебя твой отец, он бы, дрянь ты этакая, в гробу перевернулся! Через это они и возмещение убытков получили — тех самых, которые ихняя Леа понесла! У, гады! А тут еще нотариус посодействовал! Ну, уж не без этого! Чья бы корова мычала, а его бы помолчала. В двадцать шестом году этот проходимец удрал с казенными деньгами, а после войны почем зря нагревал руки на «возмещении убытков»! Притча во языцех! Его еще за это притянут, не нынче-завтра, за одно это притянут, не считая двух егерей, — им назначили пожизненную пенсию, а они месяцев через семь возьми да и умри! И хоть бы один из них, а то сразу двое! И что только творится на белом свете!

— Заткнись, паскуда! Твою дочку остригли после Освобождения! Она за пятьсот франков оглобли раскидывала!

— Зато коллаботне пяток не лизала и не тянула из нее деньгу…

— Забыл, как тебя судили, подонок? Двоеженец! Выродок! Немецкий лизоблюд! Самогонщик! Кокаинист! Пужадист!

— У нас все свадьбы так справляются? — обратился с вопросом к молодой женщине Абель.

— При генерале Гуро… — бормотал дед.

Два рассвирепевших парня колошматили друг друга по чему попало. «Де» топнул ногой:

— Пойду домой! Хватит с меня вашей собачьей свадьбы…

У старца слово с делом не расходилось! Барантен уже спускался с крыльца. Он шел, опираясь на посох и дрожа от возмущения. Вооз уходил прочь, не оглядываясь. Лот из племени викингов вновь отрекался от своих потомков! Но только теперь его номер не пройдет! Это дурная примета! Переходя улицу, славный родоначальник с гордым видом спотыкался на каждом шагу и чуть было не упал на выбежавшую с лаем собаку мясника. Теперь он, размахивая палкой, направлялся к морю, а за ним шла его гигантская тень.

Воцарилось мрачное молчание.

Сейчас, когда боязливая невеста вышла на воздух, у нее сразу стал заметен под белым платьем круглившийся немножко больше, чем нужно, животик! Все кинулись за патриархом. Окружили его. Умоляли. Просили прощения. Распластывались. Нет, они — дармоеды, никудышники, подлецы, зас…цы, потаскуны, бабники, как их ни обзови — все будет мало. Преследуемый свадьбой по пятам, чертов старик упрямо двигался к морю.

Красотка с желтой розой улыбнулась:

— В Канаде так не бывает?

— Нет. Давайте выпьем.

— С удовольствием.

— Вы меня простите — я подобрал мальчонку.

— Это сын Куршину. Нынче праздник — отец по этому случаю приложился. Парню неохота идти домой.

Снова зашумели голоса. Аккордеонист налаживал сверкающий свой инструмент.

— Правда! Правда истинная! Голая правда, слышите? Голая, как задница, растак!..

Кругом заржали. Ну и «Люцерна»! С ним со смеху помрешь!

— Ох, уж эта молодежь! — воскликнула Мари-Франс, рассеянно поглядывая на распоясавшееся это веселье, до которого она-то, уж конечно, никогда не снизойдет.

Свадьба улетучилась, растаяла — мгла, облако, пар, воспоминание, мечта. Подавальщицы под руководством дядюшки Арно убирали посуду. У другого конца стойки молодые люди с тощими задами обступили отвоеванную ими радиолу и опять завели «Мустафу»:

Али — мой милый,Али мне дорог,Али румяней,Чем помидоры.

Слушая музыку, они видели перед собой Восток панорамного кино, Восток под властью величественного командора, удостаивавшего своим посещением сераль с голыми султаншами. Им ни на одну секунду не приходило в голову, что речь идет о помидоре, а не о командоре! Лица у стариков успели за это время обрасти седой щетиной. Мальчуган доедал ракушки. Он поклонился и с полным ртом еле выговорил:

— Здравствуй, Малютка!

— Меня зовут Беранжера, — обращаясь к Абелю, сказала молодая женщина. — Я бы выпила аперитиву, если, конечно, мне предложат…

Опять над самым ухом Абеля зазвучал воркующий ее смех. Сам не зная почему, он покраснел.

Абелю доставляло удовольствие смотреть на усы, мокрые от вермута, на нечесаные, взъерошенные волосы, на грубые белые воротники, из которых вылезали цыплячьи шеи.

— До высадки всего было вдоволь, — гнул свою линию один из собеседников того, кого звали Жауэн.

Вышеупомянутый Жауэн, посасывая трубку, которую он подпирал ослиной своей челюстью, поглядывал на Беранжеру.

— Всего вдоволь! Вдоволь молока! Вдоволь масла! Вдоволь говядины! Вдоволь свинины! Оно и понятно: за все давали настоящую цену. Хватало же у нас денег и на шины, и на горючее. И на веревки для стогов, верно? Как только Париж освободили — конец!

Тут содержатель гаража Блондель, здоровила в светло-коричневом костюме, повернулся лицом к Абелю и Беранжере, дотронулся до своего берета и, указывая на Абеля, вежливо спросил:

— Этот господин — из Бельгии?

— Нет, из Канады, — ответила Беранжера.

Рыжий здоровяк поклонился, и его примеру последовали все, кроме Жауэна. И у всех у них глаза были цвета устриц, устриц португальских, мареннских, курселльских, клерских, беллонских!

— Канадцы — молодцы, — сказал толстый мужчина. — Они все тут у нас посшибали к едреной матери, да зато прогнали бошей. Такое счастье — не видеть больше этих г…нюков с их «los», «schnell», «raus», «Achtung»!..[22]

Это сказал тот самый, который только что утверждал, что лучше, мол, немцы, чем экономический контроль.

— Помнишь Атлантический вал, Жауэн? Помнишь того парня, который не мог пройти мимо блиндажа, чтобы на него на написать?

— Ну еще бы! Чокчок, Гюстав Чокчок… — вставил сухопарый, так и шаривший глазами, точно судебный исполнитель.

— А, будь он проклят, этот Гюстав! В конце концов немцы его схватили. В пьяном виде он похвалялся: «Атлантический вал — это я!»

— А все-таки он погиб в Дахау как настоящий сопротивленец, — отрезал Жауэн.

Абель попытался по случайно подобранным обрывкам составить биографию этого пьянчуги-рыботорговца Гюстава Чокчока, который терпеть не мог немцев, но тем не менее продавал им сардины, макрель, омаров, этого оросителя китайской стены, хулителя Великой Европы, «подрывщика» тысячелетнего райха, хулигана, янтарной жидкостью поливавшего белокурых долихоцефалов!

— Его имени нет на памятнике погибшим? — спросила Беранжера.

— Как же не быть! — ввернул Жауэн. — Ведь он герой!

— Э! А где же мальчонка?

Мальчуган улизнул. Абеля это слегка обидело. Он бы так не поступил, когда был маленьким мальчиком. Впрочем, он в детстве не голодал.

Солнце, медленно опускаясь в море, исчерчивало улицу косыми лучами.

— В котором часу кончился бой в день высадки? — спросил Абель.

— Шестого июня? Между двенадцатью и часом дня.