География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи - Эрик Вейнер

– Это же ребенок, просто ребенок. По сути никто. И Лоренцо говорит: «Слушай, у тебя получается. Чего ты хочешь? Хочешь быть художником? Вот тебе табличка и стило. Рисуй. Хочешь быть скульптором? Вот глыба камня. Вот молоток и резец. Вот римская скульптура, по которой можно учиться. И вот лучшие учителя.

Словно ребенок победил на шоу талантов.

А щедрость Лоренцо вернулась сторицей. Ведь ребенок и в самом деле далеко пошел: им был Микеланджело Буонарроти.

Что может рассказать эта история о флорентийском гении? В наши дни Микеланджело известен больше своего благодетеля – но сколь многим обязан ему! Не остановись Лоренцо изучить работу неизвестного юного каменотеса, не осознай его гениальности и не прими решительных мер к развитию таланта – мир мог бы остаться без творений Микеланджело.

Мы никогда не узнаем, что случилось бы, если бы Лоренцо остановил свой выбор не на Микеланджело, а на каком-нибудь другом четырнадцатилетнем мальчике. Гений подобен химической реакции: измени одну молекулу – и изменится все. Нам известно лишь, что флорентийские гении проявились не случайно. Они стали естественным результатом системы – пусть неформальной и даже хаотической, но все же системы, которая распознавала, культивировала и почитала таланты. Эта система не ограничивалась богатыми покровителями вроде Медичи. Она простиралась глубоко в неопределенный и сумбурный мир боттеги (явления, по сути, чисто флорентийского).

Это слово обычно переводят как «мастерская», что не передает всей значимости той роли, которую боттега сыграла в Возрождении. Именно там проверялись новые техники, развивались новые формы искусства и пестовались новые таланты.

Во Флоренции времен Возрождения существовали десятки, если не сотни боттег. Самой знаменитой из них была боттега, которой руководил пухлый и широконосый Андреа дель Верроккьо. Не самый великий художник, он был прекрасным ментором и бизнесменом. Уж кто-кто, а Верроккьо умел превратить гений в деньги! Его мастерскую посещали клиенты из верхов флорентийского общества, в том числе Медичи. Однако конкуренция была отчаянной, и Верроккьо (кстати, это не фамилия, а прозвище, означающее «верный глаз») всегда высматривал новые техники и новые таланты.

У каждого золотого века есть свои приумножатели. Это люди, чье влияние значительно превосходит их творческие плоды. Сезанн повлиял на целый ряд парижских живописцев, хотя его собственные работы публика недолюбливала. А вот современный пример: Лу Рид. Дебютный альбом его группы, The Velvet Underground, продавался неважно: было реализовано лишь 30 000 экземпляров. Однако Брайан Ино не слишком преувеличил, когда сказал: «Каждый человек, купивший один из этих 30 000 альбомов, создал свою группу». Влияние Рида на музыку невозможно измерить количеством проданных пластинок.

Верроккьо был Лу Ридом Возрождения. Его мастерская говорит об этом удивительном времени больше, чем все шедевры галереи Уффици. В ее запачканных краской стенах был выкован талант некоторых величайших художников Флоренции – в частности, молодого и перспективного левши из провинции по имени Леонардо да Винчи.

Я прошу Юджина помочь мне найти Верроккьо – то место, где находилась мастерская. Вдруг хотя бы дух места сохранился? Но, увы, не все так просто. Мастерскую Верроккьо не превратили в музей. В его честь не назвали салат или духи, как в честь Микеланджело. Уже не в первый раз я удивляюсь, как города с великим прошлым, вроде Флоренции, изо всех сил сохраняют память о золотом веке, но позволяют источникам этого сияния прозябать в безвестности и пренебрежении.

От моей карты Флоренции толку нет. Даже Юджин не может найти мастерскую Верроккьо. Мы заходим в магазин пиццы, чтобы спросить дорогу. Девушка за прилавком делает круглые глаза: что за странный вопрос? Она явно не слышала ни о Верроккьо, ни о боттеге. А судя по тому, как она жмется и косит в сторону, мы отвлекаем ее от дела: неужели нельзя задавать дурацкие вопросы в другом месте?

У Юджина иссякли идеи. Мы в тупике. К счастью, случайный прохожий, услышав наш разговор, из альтруизма или жалости решает помочь. Идите по этой улице, говорит он, потом поверните направо. Там вам и мастерская Верроккьо.

Мы с Юджином шагаем по узкой мостовой мимо уличных торговцев, магазина деликатесов, баров и кафе, из которых один притягательнее другого. Я смотрю во все глаза: ведь нынешняя Флоренция не столь уж сильно отличается от Флоренции времен Верроккьо. Разумеется, тогда было больше зелени и меньше туристических автобусов, а кофе и пиццы не было вовсе – эти признаки современной итальянской жизни еще не появились на свет. Зато винных лавок и баров хватало вдосталь. Верроккьо со своими учениками часто захаживал в них, подчас опустошая по четыре-пять стаканов до завтрака. И как они работали после этого?

Указания прохожего никуда нас не привели. Еще малость поплутав по закоулкам, мы наконец сдаемся. Но, по мнению Юджина, точное место непринципиально. Мастерская не выделялась среди прочих зданий – еще одна низенькая и замызганная постройка, приютившаяся между мясной и сапожной лавками. Она выходила прямо на улицу, поэтому в окна вливался пестрый шум: играли дети, лаяли собаки, мычали коровы. Вход был узким, но, войдя, вы сразу понимали размеры здания. (И сейчас флорентийцы говорят, что их архитектура сродни характеру: за узким входом кроются глубины.)

– А что было внутри? – любопытствую я. – Что мы увидели бы?

– Вы представляете себе студию художника в Париже или Нью-Йорке? – спрашивает Юджин.

– Да. Понимаю.

– Отлично. Теперь забудьте стереотип. Мастерская Верроккьо была совсем другой. Она была фабрикой.

Фабрикой? Я думал, что это были места, где торжествовали тонкость и изящество. Однако Юджин развеивает мои иллюзии.

Мастерские были шумными. Стук молотков по дереву и pietra serena, серому тосканскому песчанику, смешивался с кудахтаньем цыплят: до изобретения масляных красок пользовались яичной темперой. Комнаты были битком набиты досками – по большей части из тополя, но также и из дорогого каштана (для особых проектов). Древесину требовалось высушить, чтобы она не деформировалась и годилась для склейки. Клей же был кроличий, поэтому мысленно добавьте в этот зверинец еще и кроликов. А ведь кому-то приходилось убирать за животными. Эта черная работа была уделом новичков – в частности, молодого подмастерья по имени Леонардо да Винчи.

Какая уж там «студия художника»! Система была потогонной. Хуже того: подмастерьям не платили – они сами платили хозяевам боттег за право трудиться.

– Даже не верится, – сетую я. – Настоящий рабский труд!

– Стажировка, – отвечает Юджин. – Если вы выказывали талант, то мало-помалу получали повышение. С чистки цыплячьих клеток вас переводили на сбор яиц, со сбора яиц – на их разбивание. Затем вы получали право смешивать краски.

Те, кто тяжело трудился и обладал талантом, продвигались выше. Но если бы мы спросили Верроккьо, считает ли он своим бизнесом производство гениев, он рассмеялся бы нам в лицо. Гении? Его бизнесом был бизнес. Чего бы ни пожелали клиенты – посмертную маску или очередную Мадонну (последняя стадия церковного кича), – Верроккьо со своими клевретами был к их услугам. Впрочем, это не означает, что они исполняли все заказы с одинаковым энтузиазмом. Они предпочитали клиентов с хорошим вкусом. Однако… бизнес есть бизнес.

В мастерской Верроккьо ничему не учили, но давали возможность учиться. Учиться через осознание и полное погружение. Молодой подмастерье часто жил в одном доме с учителем, ел с ним за одним столом, а порой даже брал его имя.

Подопечные Верроккьо не учились «творческому мышлению». Не существует гения «вообще», как и любви «вообще». Эти человеческие наклонности требуют объекта. Они должны быть на что-то направлены. «Творчество не есть лишь результат особого типа мышления, – пишет психолог Ричард Охс. – Оно требует мысли о конкретном содержании, о важных вопросах».

Проблема нынешних коллективных «тренингов креативности» заложена в предпосылке, что креативность есть самостоятельное качество, которому можно научить отдельно. Однако это нереально, как нереально научить спорту. Можно научить игре в теннис. Можно научить игре в баскетбол. Но нельзя научить спорту «вообще».

Менторам же вроде Верроккьо цены нет. Ведь каким бы одаренным ни был человек, ему нужны образцы для подражания – «плечи гигантов», на которые можно встать. Социолог Гарриет Цукерман провела масштабное исследование, в котором приняли участие 94 нобелевских лауреата. Большинство из них считают, что обязаны своим успехом какому-либо наставнику. Но когда лауреатов спрашивали, в чем заключалась основная польза этих отношений, они ставили научные знания на последнее место. Чему же они учились у своих наставников?

Образу мысли. Не ответам, а постановке вопросов. Прикладной креативности. Обычно творчество ассоциируется у нас с решением проблем: есть трудная задача, и мы задействуем «творческие навыки» для поиска ответа. Замечательно, но как быть, если неизвестно, в чем состоит сама проблема?