Маленькое личико - Софи Ханна

– Мам, Элис что, вредничает?

Феликс пристально меня разглядывает, будто диковинного зверя.

– Феликс, доедай десерт и ступай спать. Можешь десять минут почитать в постели, а потом я приду тебя уложу.

В этот миг я презираю себя за то, что радуюсь этому ответу, ведь я боялась услышать: «Да, Элис совсем развредничалась».

– Мама Лора вредничала, да, пап?

Феликс переключается на Дэвида, видимо надеясь, что тот окажется разговорчивей бабки. У меня холодеет внутри. Раньше мальчик никогда не заговаривал о Лоре – во всяком случае, при мне. Дэвид смотрит на Вивьен, он удивлен не меньше моего.

– Мама Лора вредничала и умерла. Элис тоже умрет?

– Нет! – не выдерживаю я. – Феликс, твоя мама не… Она не…

И замолкаю: слишком много взглядов обращено на меня.

Я жду, что Вивьен или Дэвид скажут: «Ерунда. Разумеется, Элис не умрет», но вместо этого Вивьен говорит с улыбкой:

– Все умирают, дорогой. Ты же знаешь.

Феликс кивает, у него дрожат губы.

Вивьен считает, что дети вырастут сильными людьми, если с малых лет знакомить их с грубой правдой жизни. Саму Вивьен так и растили. Родители были атеистами и дочери внушили, что рай и ад выдумали слабые мелкие людишки, не желавшие брать на себя ответственность. Никакого посмертного воздаяния нет: ни кары, ни награды, нужно добиваться справедливости в этом мире, пока ты жив. Впервые услышав от Вивьен эти постулаты, я поневоле восхитилась, хотя у меня самой вовсе не столь однозначное мнение о загробной жизни.

– Но ты умрешь еще очень и очень нескоро, – успокаивает внука Вивьен.

Я понимаю, что нуждаюсь в таком же утешении. Однако обо мне Вивьен не говорит ни слова.

– А теперь ступайте, молодой человек. Время спать для всех ребят…

– … и для всех обезьянят! – радостно подхватывает Феликс знакомый стишок.

Он уходит, и, пока храбрость меня не покинула, я тороплюсь высказаться:

– Что вы сказали Феликсу про гибель Лоры? Почему он думает, что она вредничала? Вы сказали ему, она умерла, потому что плохо себя вела? Вы понимаете, как это ужасно – внушать ребенку такие мысли? Да как бы она себя ни вела и что бы вы о ней ни думали, прежде всего, она его мать.

Вивьен молча поджимает губы, ставит локти на стол и упирает подбородок в сцепленные пальцы. Я понимаю, что о Лоре она не скажет больше ни слова. Вивьен и раньше уклонялась от этого разговора, сколько бы я ни пыталась его завести. У меня есть объяснение. Думаю, Вивьен не может простить Лоре, что она умерла. Они были соперницами и состязались на равных, но Лора вдруг погибла, и все ее оплакивали. Лора сразу повысилась в статусе и навеки осталась жертвой, мученицей. Наверное, Вивьен это показалось нечестным, будто смерть от ножа – слишком легкий способ добиться всеобщего сочувствия.

К тому же теперь до Лоры не доберешься. Война окончена, а значит, Вивьен не видать долгожданной победы. Она так и не услышит от Лоры: «Простите, Вивьен. Теперь я вижу, что вы были во всем правы». Хотя, разумеется, Лора никогда бы этого не сказала, проживи она еще хоть сотню лет.

– Лора умерла, – бросает мне Дэвид, – а ты просто завралась.

Он напоминает дружка Мэнди. Даже хуже. Что, если позвонить в больницу и спросить про Мэнди? Сообщат ли мне ее полное имя и адрес?

– Прекратите, оба, – командует Вивьен. – Не слышали, что я сказала? Пока вы в этом доме, извольте вести себя по-человечески. Никакой ругани за обеденным столом. Здесь не фабричное общежитие.

Отбросив стул, я вскакиваю. Меня колотит.

– Как вы можете думать о приличиях в такой момент! Мы даже не знаем, жива ли Флоренс! Анализа ждать еще целую неделю, и вам все равно, что полиция будет сидеть сложа руки? Тогда я, черт возьми, буду ругаться. Время идет, мою дочь никто не ищет, а я ничего не могу сделать. День за днем, час за часом… не понимаете вы, что ли?

В глазах Вивьен светится торжество. Ей нравится, когда люди выходят из себя. Для нее это – доказательство слабости либо вины, попытка сыграть на эмоциях и знак ее собственной правоты.

– Простите, – сникаю я. – Я не на вас кричу. Просто… не могу больше держать все в себе, а то сойду с ума.

– Пойду-ка я лучше к Феликсу, – хрипло говорит Вивьен. – Сегодня я больше не спущусь. Спокойной ночи.

Я слушаю, как стихают ее шаги в коридоре, и знаю, что в ушах у нее все еще звенят мои слова: «Жива ли Флоренс?» И это хорошо. Мне нужно, чтобы Вивьен тоже чувстовала тревогу и ужас.

Дэвид выходит из комнаты. В эти тревожные дни мы все ложимся намного раньше обычного. Я не спеша убираю со стола. Хорошо бы Дэвид успел заснуть до моего прихода. Поднявшись наверх, пробую двери гостевых спален: все заперты. Внизу я спать не могу – Вивьен не позволит. Это противоречит правилам, а Дэвид уж точно разбудит мать среди ночи, чтобы донести о моем бегстве из супружеской спальни. Живо представляю, как она трясет меня и сообщает: «Вязы» – это не хостел для нищих студентов. Раздражать Вивьен мне вовсе ни к чему.

Дэвид не спит. Пластом лежит на кровати, на тумбочке – бутылочка с приготовленной молочной смесью. Я очень устала, но, если потерпеть и не засыпать, можно раньше Дэвида услышать, как проснется Маленькое Личико. Тогда, может, удастся покормить ее и увидеть мордашку и тень круглой головки на матерчатой стенке кроватки в свете ночного фонаря. Я представляю это, и мне дико хочется, чтобы все получилось.

– Значит, ты ни перед чем не остановишься? – страдальчески спрашивает Дэвид. – Сначала ты пытаешься задурить мне голову и внушить, что Флоренс – это не Флоренс, а теперь не пускаешь ее кормить? Что я тебе сделал? Чем заслужил такое отношение?

– Да кто ж тебе запрещает кормить? – Я больше не могу сдержать слез. – Просто я тоже хочу. Не все время, а хоть иногда.

– Даже если это, как ты говоришь, не твоя дочь?

– Материнских чувств нельзя отнять, как отняли ребенка.

– Отлично. Весьма убедительно. Долго репетировала?

– Дэвид, прошу тебя…

– С кем ты вчера говорила по мобильному? И сразу дала отбой, едва я вошел?

Я опускаю глаза, проклиная себя за беспечность. Впредь надо быть осторожнее.

– Ни с кем, – чуть слышно шепчу я.

Дэвид решает не допытываться. Я вытягиваю из-под подушки ночную рубашку и кладу перед собой на кровать. По-моему, лучше даже не пробовать выйти из комнаты. Уверена, что Дэвид не выпустит меня, и не хочу препираться. Неловко стягиваю одежду, и тут Дэвид демонстративно отводит взгляд, будто ему тошно видеть мою наготу. Я думала, не может быть ничего хуже того его похотливого взгляда, но, выходит, ошиблась. Гримаса отвращения на лице мужа так ранит меня, что я не выдерживаю. Я зареклась спорить с ним, однако говорю:

– Дэвид, задумайся, пожалуйста, над тем, что ты творишь. Я не верю, что ты всерьез желаешь мне зла. Я права?

– Ничего я не творю, – отвечает он, – просто делаю что положено.

– Я понимаю, это трудно, ужасно, но… ведь ты не такой. Тебе претит быть злым. Я знаю тебя. Ты не злой. В экстремальных ситуациях, в критический момент, когда человек испуган и сбит с толку, он бесится, бросается на окружающих и совершает всякие дикие поступки – понятная реакция. Но это все от страха.

– Заткнись!

От его яростного крика я вздрагиваю. Дэвид садится в постели.

– Сыт по горло твоими россказнями. Твоим враньем. А весь этот психологический жаргон – чтобы замутить воду. Ты так любишь трепаться о чувствах, но не желаешь говорить о фактах.

– Давай поговорим о чем хочешь. О каких еще фактах?

– Если это не Флоренс, с какой стати я стал бы спорить? Неужели ты думаешь, что я не хотел бы ее найти? Или ты намекаешь, что я идиот, не способный отличить собственную дочь от чужого ребенка? Тебе надо бы довести до ума свою версию, а то она, честное слово, трещит по швам. Что здесь, по-твоему, произошло? Кто-то пробрался в дом и подменил Флоренс другим ребенком? Но зачем? Для чего? Или ты думаешь, это я подменил? Опять же: зачем? Мне нужна моя дочь, а не какой-то чужой младенец.

Я нетерпеливо вскидываю руки:

– Я не знаю, кто забрал Флоренс и зачем, не знаю, чей у нас ребенок, да и откуда мне знать? Я даже не догадываюсь, сколько известно тебе, что ты думаешь и зачем говоришь то, что говоришь. Ты прав! Версия трещит по швам, потому что я не представляю, что могло здесь случиться. Мне кажется, я теперь не знаю вообще ничего, – и это страшно! Но тебе этого не понять. Единственное, что я могу, – стоять на том, в чем ни капли не сомневаюсь: этот ребенок – не Флоренс.

Дэвид отворачивается.

– Ну значит, нам не о чем больше разговаривать.

– Не отворачивайся, – умоляю я. – Я могу задать тебе ровно те же вопросы. Ты думаешь, это я идиотка, не способная узнать собственную дочь?

Дэвид молчит. Я сейчас завою от отчаяния. Хочется заорать: «Я еще не договорила. Я к тебе обращаюсь». Не могу поверить, что он и вправду так убежден в своей правоте. Я должна достучаться до него на каком-то подсознательном уровне – я верю в себя и не отступлю.