Журнал «Вокруг Света» №08 за 1972 год - Вокруг Света

Ветер с северо-востока тащил гулкие и долгие шквалы, и каждый шквал с грохотом гнал по земле вместе с пылью и сухой травой стены тяжелого сплошного снега. Снег забивал окна на моем острове, запирал снаружи двери, стелил крыши плотными, как свинец, листами мокрых сугробов, мостил дороги и валил впереди себя заборы.

Я боязливо выглядывал за дверь, готовый каждую секунду шарахнуться от очередного заряда, и через белую несущуюся стену кое-как различал бесчисленные силуэты дроздов, зябликов, трясогузок... Чем-то это невероятное сборище птиц за стеной моего дома действительно напоминало легенду о всемирном потопе. Только мой «потоп» был исполнен в чисто северном варианте — он состоялся в середине мая.

В такие неровные весны я переживал не только за птиц — часто неожиданные холода напрочь сбивали с ягоды ранний цвет, и тогда урожая черники, брусники и земляники приходилось ждать до следующего года...

Не знаю «почему, но больше всех ягод мне нравится находить и собирать именно землянику. Проще и быстрей собирать клюкву. Интересно и весело обрывать гроздья брусники, что ярко и тепло светятся по открытым вырубкам. Но все-таки ни клюква; ни брусника, ни малина, ни какая другая ягода не вызывают у меня столько самых разных воспоминаний, как ягода земляника.

Может, эта привычка что-то вспоминать, когда видишь землянику, осталась у меня еще с детства, когда мы беспокойной и громкой толпой неслись вниз к Оке, к лодке, которая еле вмещала всех мальчишек и девчонок с нашего конца деревни, желавших попасть на ту сторону, в луга за ягодой.

Как поднялась эта земляника сюда, наверх, на скалы? Кто занес ее, кто оставил среди голого холодного камня?.. Но кустик прижился, пустил по скале корни, пустил побег-другой — и пошел все выше и выше.

Один поменьше, другой побольше, одни тверже и смелей, другие слабей и застенчивей — упрямые кустики земляники прочно и спокойно росли, цвели и приносили ягоды здесь, на голом граните скалы.

Открытые для всех ветров на свете, открытые морозам и ледяным дождям, порой не приносившие плодов год, второй, когда на эти годы выпадали никудышные вёсны, но все-таки очень живые и очень свои, не похожие ни на что на свете.

Вот почему я так часто поднимаюсь сюда на скалу, к низкорослым кряжистым соснам, выросшим из камня, к светло-серым сединам упругого мха.

Здесь, на вершине скалы, есть небольшое углубление, будто нарочно выбитое чьим-то стальным и острым копытом. Стальное копыто ударило, видимо, только один раз, вырубило из скалы тяжелый кусок гранита и оставило после себя каменную ямку, куда после каждого дождя теперь собирается прозрачная дождевая вода.

После хороших дождей воды в каменном колодце собирается так много, что ее хватает вволю напиться всем обитателям скалы. Когда я прихожу пить эту свежую, почти без запаха воду, то всегда рядом вижу пятнышки помета, оброненное перо. Порой около каменного колодца встречаются и следы зверей. Следы остаются на скале продолговатыми коричневыми пятнами сорванного мха — это заяц или лиса поскользнулись.

Однажды около каменного колодца я встретил огромный след медведя — медведь тоже приходил напиться и содрал когтями большой пласт седого мха. Я долго смотрел в ту сторону, куда только что ушел хозяин тайги, и решил назвать этот водоем на скале Медвежьим колодцем.

Когда стоят жары и в Медвежьем колодце высыхает вода, я спускаюсь вниз по скале. Со стороны, противоположной озеру, скала густо поросла сосной, березой, осиной, а еще ниже — смородиной, малиной, рябиной и черемухой. Среди кустов и деревьев скала может потеряться совсем — под ворохом прелых веток, под толстым слоем перегноя. Идешь и не веришь, что совсем близко, под ногами лежит все та же скала, не веришь до тех пор, пока она не выбьется среди травы россыпью камня.

Россыпи камня — это тоже скала, но только побежденная лесом, кустами, травой, дождями и морозами.

Когда первый раз здесь, на древних карельских покосах, берешь в руки косу и с опаской выглядываешь, где же среди камней начать первый прокос, то, честное слово, не очень веришь, что камень, вот этот камень, который торчит из травы и о который то и дело с больным звоном бьется неумелая коса, очень щедр, и что именно его ты должен благодарить за густое, сочное сено. Но второй, третий прокос проходишь ты с карельской косой — и теперь уже точно знаешь, что самый густой клевер, самая добрая трава собираются именно около камня. А может, и та самая земляника, что прижилась на скале, чувствует себя среди камня не так уж сиротливо... За день камень успевает нагреться и верно хранит тепло в холодные северные ночи. А в жары, в сушь на камень ложится роса, и этой росой камень, пожалуй, делится и с клевером, и с земляникой.

Каменные плиты, большие и маленькие, можно так удачно подобрать друг к другу, что получится настоящая русская печь или даже настоящий каменный дом. Камень для печи — это богатое тепло, которое сохранится в доме не на один день после охапки березовых или сосновых дров — ведь ничто, кроме камня, так прочно и надолго не забирает огонь — кирпич не чета камню.

Ну а если дом на моем острове рубится из леса, то и здесь камень, что допекает новичка на покосе, снова является на помощь. Дома на нашем острове всю жизнь ставились без фундамента, ставились прямо на скалу: ведь наш остров — это тоже огромная спина-скала, поднявшаяся недалеко от берега. Скала-остров, скала-берега, скала — дно озера и даже огороды — и то скала, куда люди натаскали земли из леса.

В лесу земли, конечно, больше. Но даже здесь все равно груды камней обязательно поднимаются над землей. Такие груды среди пожней и выкосов обычно поросли березами. Эти березы поднялись не откуда-то снизу, а выросли на вершинах и склонах каменных холмов. Березам уже много лет. Останавливаешься около каменного холма, поросшего деревьями, раздвигаешь траву, снимаешь с камней мох и неожиданно открываешь для себя трудную тайну камней среди берез...

Эти камни не угластые и не плоские, как остатки разрушенной скалы, а гладкие валуны-одиночки, которыми, как дождливая туча дождем, поливал ледник карельскую землю.

Большие и маленькие валуны когда-то торчали гранитными шапками по всем полянам. Потом на поляну пришли люди и собрали весь камень, который разбросал по земле ледник. Они снесли валуны в кучи и стали пахать приподнявшуюся из-под камня, глубоко вздохнувшую щедрую лесную землю.

В стороне от моей скалы ревут и рычат бульдозеры и тракторы, расчищая места для новых покосов и пашен, не таких трудных, как лесные карельские полоски земли среди камней. На новых покосах и пашнях уже шумят травы, хрустят от утреннего холодка кочаны капусты, упрямо и неподатливо, как вода заросшего залива, покачивается на ветру море картофельной ботвы.

Когда-нибудь среди этих широких полей и лугов вырастет и земляника, но это будет другая ягода — скорей всего она будет напоминать ягоду рязанских лугов.

Из озера неподалеку от деревни поднимаются два камня. Один из них показывается из воды рано, еще в июне. Если этот камень поднимется из воды к августу больше чем на полвесла, то значит лето было сухим, и теперь только скорые и густые августовские дожди могут спасти урожай поля и леса.

Замерять высоту камня в августе — это скорее не прогноз, а уже летопись. Вот почему наблюдать за камнями, что поднимаются из озера, начинают еще в июне.

Пошел камень из воды быстро — намек, что трава по выкосам не поднимется хорошо, не будет хорошего раннего сена. Если камень идет из воды трудно — год будет рыбным, будет богатая трава. А удастся ли убрать сено при таких сырых погодах? Пошел камень побыстрей в июле — удалось хорошее сено. А к августу из воды показалась голова и второго, нежеланного, страшного камня.

Сам второй камень невелик — он куда меньше первого, и выходит из воды лишь в великую сушь, когда горит картофельная ботва, падает без времени с берез и осин скрученный в трубку пожухлый лист. Нет в такую сушь ни ягоды, ни гриба в лесу, ни рыбы на тонях. Страшен второй камень — и уж лучше наезжать на его подводный гребень, лучше срывать шпонки и терять винты подвесных лодочных моторов, чем видеть его голую, сухую плешину, покачивающуюся среди волн...

А может, в этом году страшный камень не покажется и совсем — ведь скоро к моему островку подберется сырая северная осень.

К началу сентября я не раз принимался вспоминать подробности мая, июня, июля, августа. Но из всей каши погод и непогод мне на память приходили только ветры, жуткие ветры, которым по всему полагалось быть лишь где-то там, очень далеко, на каких-то «ревущих» широтах...

Первым я почему-то всегда вспоминал Северо-Запад — сырой и тяжелый ветер, ветер беспутный, неверный, как гнилая, набухшая от холодной воды лодка. Такая лодка качалась, плыла и тонула одновременно. Северо-Запад, как отжившая век рыбацкая посудина, всегда оставлял после себя чувство обреченности, чувство, которое испытывает человек, потерявший вконец силы среди волн вдали от берега.