Инквизиция: царство страха - Тоби Грин

Часто обстановка в камерах раскалялась от негодования. Однажды ночью в 1631 г. Жоржи Ребелло, заключенный в Лиссабоне, получил выговор от надзирателя за то, что слишком скандалил с товарищами по камере. Ребелло отвечал ему, что «арестованные — значительно более достойные люди, чем надзиратели».

А когда тюремщик сказал ему, чтобы он заткнулся, если не хочет получить кляп, Жоржи Ребелло схватил нож и начал им бешено размахивать, приговаривая, что клянется Святым Причастием: любому сукину сыну, который захочет войти в камеру, придется сначала расправиться с ним, если не хочет, чтобы его убили.

Тюремщик отправился за подмогой, но когда он с охранниками ворвался в камеру, стараясь вырвать нож у Ребелло, тот впился зубами в руку одного из тюремщиков, навсегда оставив на нем отметины[359].

При чтении записей судов инквизиции становится понятно: страх среди заключенных вызывала безжалостная несправедливость системы, притом — в значительно большей степени, чем сожжение на костре. (Костер был скорее высшей мерой, чем характерной особенностью судов). Арестованных не только уничтожали экономически, физически и психологически, но и заставляли их субсидировать собственное унижение. Уильям Коллинз из Оксфорда должен был заплатить собственному конвоиру, который в 1572 г. доставил его в качестве заключенного инквизиции в город Мехико. Там его осудили как протестанта и приговорили к десяти годам галер[360]. Между прочим, не инквизиция, а те, кого приговорили к наказанию плетью, должны были оплатить работу человека, который наносил им удары[361].

Поэтому не без оснований француз Шарль Делон, который сам прошел через юридическую систему Гоа, писал в конце XVII века: «Судьи инквизиции действовали на основе системы юриспруденции, которая неизвестна другим трибуналам»[362]. Законно работала такая система, в которой простого подозрения оказывалось достаточно, чтобы убедить власти в виновности человека. Это следует из записей, сделанных в конце XVIII века, когда в Испании возникла «угроза» франкмасонства. В 1751 г. Франсиско Раваго, духовник Фердинанда VI, доказывал королю: необходимо перейти к действиям, поскольку, «учитывая серьезность положения, вероятность которого нельзя отрицать, одного подозрения вполне достаточно, чтобы предотвратить ущерб, не дожидаясь доказательства или уверенности»[363].

Такое косное и параноидальное мышление во многих отношениях отражало то, что в XIV веке сказал Эмерик: «Если обвинение оказывается лишенным всех признаков правды, инквизитор не должен вычеркивать его из своей книги, исходя только из этого. То, что не раскрыто в какой-то момент, может остаться нераскрытым и в другое время»[364].

Национальный исторический архив в Мадриде — это изящное здание, украшенное мраморной лестницей, которое скрывает прохладный тенистый двор, где исследователи могут отдохнуть от своих трудов.

Документы поступают в большой прямоугольный зал. Там историки сидят над немного потрепанными томами испанской и латиноамериканской истории. Солнечный свет, поступающий снаружи, время от времени освещает записи о пытках и увечьях. Здесь в настоящей эпохе оживает прошлое.

Однажды в летний день я читал о суде на Мануэлем Альваресом Прето — конверсо, обвиненном в иудаизме и заключенным в тюрьму Картахены в 1636 г. Сначала Альварес Прето признался в своем преступлении, но затем взял свои признательные показания обратно, заявив, что просто сошел с ума, когда сделал их. Его подвергали пытке потро в течение трех часов, он выдержал семь оборотов веревки, не признаваясь ни в чем. В этот момент палачи приостановили пытку. Оказалось, что Альварес находится в состоянии, опасном для его здоровья: обе его руки оказались сломаны, а тело настолько искалечено, что хирург заявил — жизнь заключенного в опасности.

Спустя два дня Альварес умер. Инквизиторы заявили, что в этом виноват он сам. Он попросил в камере воды и обрызгал ею свои раны, сделав их страшнее. Этот заключенный хотел умереть.

Трибунал вынес приговор: Альварес виновен в том, в чем его обвиняли. Было приказано сжечь его труп, конфисковать имущество, а имена его потомков опозорить навечно[365].

Этот приятный зал, наполненный гуманными и симпатичными людьми, читающими о негуманных и ужасающих событиях, показался мне совершенно другим, кода я прочитал об отказе инквизиторов принять на себя ответственность за смерть в результате пыток. Размышляя о судопроизводстве инквизиции, невольно возвращаешься к вопросу о пытках.

С середины XVII века и далее сокращается применение пыток, но в 1700-е гг. о них еще можно услышать[366]. Однако в ходе всей истории пыток в инквизиции, в записях не находится никаких сведений относительно самих палачей. О чем думали инквизиторы, когда их жертвы корчились на потро? Что они чувствовали, калеча людей на всю жизнь во имя Господа?

Понятно, что в случае Альвареса Прето инквизиторы совершенно не задумывались об этом. Но хотелось бы представить, что иногда некоторые из них могли задаваться вопросом о своих собственных мотивах, спрашивать себя, почему они должны причинять страдания другим людям…

Документы на эту тему безмолвствуют. В архивах боль изучают в тишине. Возникают подозрения: все происходило только оттого, что инквизиторы были уверены в абсолютной справедливости своего дела, а посему могли пытать заключенных с такой безжалостной целеустремленностью.

В ноябре 1594 г. в инквизицию города Мехико стали поступать сведения о тайном исповедании иудаизма и соответствующей деятельности сына Луиса де Карвахала — Луиса-младшего. В 1589 г. после ареста и заключения в тюрьму инквизицией во второй раз он уже был возвращен в лоно в церкви, раскаявшись в исповедании иудаизма и отбыв четырехлетнее наказание в монастыре.

Вскоре сведения стали приходить как из самой тюрьмы, так и от источников за ее пределами. Одним из главных свидетелей оказался сокамерник Луиса Диас, который сообщил подозреваемому, что хочет принять иудаизм. На самом деле Диас был шпионом инквизиции, его сведения подтверждали нотариус и секретарь мексиканского трибунала. Эти функционеры правосудия пробирались через тайные тюремные проходы со свечой к потайной двери в камеру. Там они записывали все, что удавалось услышать из бесед Карвахала и Диаса.

Заключенный оставался равнодушным к подобным махинациям, веря, что находится под защитой своего Бога. Узнав, что его сестра Лианор также находится в тюрьме, 13 мая 1595 г. Луис попросил надзирателя передать своей сестре фрукты от него. Сначала он послал ей дыню. Когда надзиратель заглянул внутрь дыни, то обнаружил в ней косточку авокадо, завернутую в кусок красной ткани.

Луис использовал косточку авокадо для передачи сообщения — он нацарапал на ней слова «терпение Иова». На следующий день он попросил надзирателя передать Лианор бананы. И снова заключенный извлек из него мякоть и положил вместо нее косточку авокадо, на которой написал сестре послание.

Эти послания, содержащие ссылки на еврейских пророков, оказались последними каплями, переполнившими чашу улик. Инквизиторы разрешили передавать их в течение ряда дней. Но 17 мая Луис отправил корзину фруктов, в которой оказался еще один пресловутый банан, из которого была удалена мякоть. В это раз он соединил кожуру так, что никто не мог понять, зачем это сделано[367].

Подобные истории изобретательности не были редкими, как можно предположить. На финальном заседании суда в 1638 г. над Франсиско Альдонадо да Сильвой в Лиме, арестованном в Консепсьоне (Чили) за одиннадцать лет до того, он предъявил две книги. Объем каждой — более ста страниц.

Да Сильва сшил эти книги из клочков бумаги, которые ему удалось собрать. Свои мысли он записал чернилами, приготовленными из угля. Он работал перьями, вырезанными ножом, сделанным из гвоздя и яичной скорлупы. Это был потрясающий подвиг. Да Сильва сказал, что в обеих книгах записаны мысли из потока его сознания. Инквизиторы приговорили его к «освобождению» — к передаче светским властям в следующем году[368].

Дело Луиса отличалось немногим. После накопления достаточного количества улик инквизиторы проголосовали 6 февраля 1596 г. за применение к нему пыток. Услышав приговор, заключенный начал протестовать. Он уже подтвердил, что иудаизм исповедовала его мать. «Он любил ее больше всех на свете, ему было бы легче выдать кого-нибудь другого вместо нее. Поэтому если имеются свидетельства, что у арестованного есть сведения еще о каких-то людях, о которых ранее не упоминалось, то свидетели, утверждавшие это, не заслуживают доверия».

В конце концов, как отметил Луис, такие свидетели «не знают, насколько почтенные инквизиторы стремятся к тому, чтобы люди не сообщали ложные сведения. Свидетели сообщают больше, чем должны, поскольку бояться, что их будут пытать».