Король тёмной стороны. Стивен Кинг в Америке и России - Вадим Эрлихман

2. Роман из мусорной корзины

Мы подступаем к поворотному моменту в писательской судьбе Кинга, вдохновившему с тех пор десятки, а то и сотни начинающих авторов. Легенда о Мусорной Корзине вошла в анналы мировой литературы, но, как и все легенды, сильно удалилась от реальности. Возможно, писатель вообще выдумал задним числом всю историю, хорошо зная, что читатели будут от нее в восторге. Во всяком случае, и он, и Табита продолжают доказывать, что все было именно так. Покидая школу после уроков, Кинг якобы увидел во дворе кучку подростков, которые издевались над какой-то невзрачной девчонкой в дешевой заношенной одежде. Похоже, жертва давно привыкла к такому отношению, поскольку покорно молчала, втянув голову в плечи. В детстве такое видел любой из нас, и у Кинга в даремской школе тоже были две девочки — мишени для издевательств и дурацких шуток. Вспомнив об этом, он по привычке задумался: а что, если бы кто-то из этих обиженных обладал невероятными способностями — например, мог передвигать предметы усилием воли?

О явлении телекинеза тогда много писали, как и о телепатии, снежном человеке и летающих тарелках. Известно, что за поражением революции следует расцвет всяческой мистики. Так было в России после 1905-го, и в Америке-Европе после 1968-го, когда ушедшая в песок «молодежная революция» породила волну интереса к необычным явлениям. В ход шло все — предсказания доморощенных Нострадамусов, истории о сексе с инопланетянами и страшилки о секретных опытах спецслужб. Кинг со студенческих лет был усердным читателем этих историй, которые питают его творчество до сих пор. Правда, научное правдоподобие, которого усердно добивались их авторы, писателя совершенно не интересует. Его романы о тарелках и телекинезе — не сайнс-фикшн, а просто сказки, хотя и страшные.

Именно такой стала история о шестнадцатилетней дурнушке Кэрри Уайт из городка Чемберлен, как две капли воды похожего на Хэмпден. В январе 1973 года Кинг написал несколько начальных страниц, где у Кэрри в душе после урока физкультуры начинается первая, необычайно поздняя менструация. Ее мать, помешанная на религии, никогда не посвящала ее в тайны физиологии, и теперь девушка в ужасе думает, что вот-вот умрет от потери крови. Одноклассницы всячески издеваются над ней и забрасывают тампонами, скандируя: «Заткни течь!» Кое-как Кэрри добирается до дома, где мать, помешанная на религии, встречает ее побоями — ведь на ее дочь-грешницу пало «проклятие крови». Добравшись наконец до своей комнаты и глядя в окно на чистенький и ненавистный городок, Кэрри мечтает о Страшном суде: «Вот бы этот день настал прямо сейчас, и Христос явился не с агнцем и пастушьим посохом, а с булыжником в каждой руке, чтобы крушить насмешников и мучителей, чтобы с корнем вырывать и уничтожать визжащее от страха зло — ужасный Христос, кровавый и праведный. И вот бы стать ей Его мечом и Его правой рукой!»[33]

Написав этот кусок, где уже скрывался сюжет будущей трагедии, Кинг задумался. История явно получалась длиннее, чем все его предыдущие вещи, а шанс ее напечатать был невелик. Не лучше ли сочинить за то же время несколько рассказов, которые можно будет запродать мужским журналам? Да, так будет лучше. Со вздохом он смял три отпечатанных страницы и сунул их в корзину. Утром Табби отправилась выносить мусор, увидела начало романа и прочла его. А вечером сказала мужу: «По-моему, это здорово. Ты обязательно должен дописать эту книгу». И тогда, и сейчас она позже хвалила написанное Кингом, потому ее слова стали решающим фактором. Отложив пару задуманных рассказов, он сел за роман и закончил его в течение трех недель.

Получившаяся книга, без затей названная «Кэрри», уже содержала то, за что Кинга полюбили читатели — холодящее душу сочетание ужаса и сентиментальности. На первых порах это типичная история Золушки — героиня восстала против тирании матери, вырвалась на школьный бал и оказалась там самой красивой, заслужив любовь прекрасного принца. Но неожиданно сказка превратилась в кошмар: двое злобных шутников вылили на Кэрри ведро свиной крови на глазах у смеющихся школьников и их родителей. Это разбудило дремлющую в девушке силу разрушения, которая библейской карой обрушилась сначала на собравшихся в школьном актовом зале насмешников, а потом и на весь город. Под треск огня и крики гибнущих людей Кэрри заходит в церковь и долго молится — а потом идет домой и убивает мать, сгубившую ей жизнь. И сама умирает от ран и шока на руках одноклассницы Сью — единственной, кто относился к ней по-человечески. От Чемберлена остались обгорелые развалины и надпись на одном из уцелевших домов: «Кэрри Уайт горит в аду». Но всякий читающий мог понять простую мысль: вся жизнь героини сделалась адом из-за жестокости одних и равнодушия других. И нет ничего удивительного, что этот ад в конце концов обрушился на окружающих.

Роман писался не слишком гладко. «Мне не нравился центральный персонаж, — вспоминал Кинг. — Кэрри Уайт казалась тупой и пассивной — готовая жертва. К тому же мне был непривычен чисто девичий кордебалет второстепенных персонажей. Я приземлился на Планете Женщин, и одна экскурсия в женскую душевую в школе не слишком помогала на ней ориентироваться. Для меня писательство всегда было делом интимным, сексуальным, как касание кожей кожи. При работе с „Кэрри“ я был будто в резиновом гидрокостюме, который никак не удается стянуть».[34] Трудности он преодолевал двумя способами. Первый — выпивать за работой три-четыре бутылки пива, — закрепился надолго и принес в будущем немало проблем. Вторым стало трудолюбивое освоение романного пространства. Образ Кэрри так и остался не слишком убедительным — трудно поверить в ее мгновенное превращение из дурнушки в принцессу. Зато вокруг нее Кинг разместил множество проходных, но запоминающихся героев, черты которых срисовал со своих знакомых и родственников. Этот прием стал для него фирменным и спасал в будущем даже те романы, где главные герои выглядели бледными тенями (а таких было немало).

В «Кэрри» писатель применил и другой свой коронный прием — актуальность. Если в ранних произведениях действие происходило в неопределенном будущем или таком же неопределенном настоящем, то теперь оно четко маркируется хронологически. Обычно его время отстоит от времени издания романа на 2–3 года, чтобы читатели успели вволю испугаться — а что, если написанное осуществится на самом деле? Например, в «Противостоянии», изданном в 1978 году, вселенская катастрофа отнесена к году 1986-му. Для американской литературы, помешанной на хроникальности, такой метод далеко не нов. К тому же он позволяет автору не утруждаться реконструкцией далеких времен, описывая то, что он хорошо знает. В далекое (по американским меркам) прошлое отнесены лишь несколько рассказов Кинга, включая «Жребий Иерусалима», и к творческим удачам их причислить трудно. По той же причине СК, в отличие, к примеру, от своего коллеги Роберта Маккамона, никогда не отправляет своих героев в дальние страны, о которых имеет весьма слабое представление. Почти всегда ему достаточно штата Мэн — уж там-то он знает все. Точнее сказать — все, что может нагнать на читателей страх.