Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

процесс изживания старых понятий – дело болезненное, трудное, знающее свои рецидивы, возвращения вспять, особенно если речь идет не об одной лишь личной, индивидуальной психологии, не о казусах и прихотях натуры (В. Лакшин. 1961. № 5. С. 226–227)…

Вот почему тут не жалели времени и энергии на повторение, методичное «вдалбливание» азбучных, казалось бы, истин о том, что стыдно даже из «государственных» вроде бы побуждений клеветать и доносительствовать, позорно искать «врагов народа» где бы то ни было, в том числе в среде «инородцев» или, допустим, интеллигенции, глупо передоверять решение жизненно важных для себя вопросов «начальству» или «коллективу», унизительно фетишизировать лозунги, из которых давно выветрилось реальное содержание, и не сметь свое суждение иметь и т. д. и т. п.

И вот почему здесь пользовались всяким поводом для разговора о книгах, замечательных единственно тем, что в них преднамеренно – как, скажем, в романах В. Кочетова, А. Первенцева, В. Закруткина, С. Бабаевского, И. Шевцова, в повестях Е. Карпова, М. Ланского, М. Годенко, О. Бенюха, в поэме С. Смирнова «Свидетельствую сам» и стихах А. Софронова, В. Фирсова, в исследованиях П. Выходцева, Н. Далады, А. Дремова, В. Архипова, А. Метченко – или, возможно, неосознанно для самих авторов – как в потоке «мещанской» беллетристики – в целости и сохранности запечатлелось все то, от чего должны отказаться, что должны изжить в себе свободное общество и свободная личность, ибо их нестесненное развитие, по словам И. Виноградова,

невозможно в наши дни совместить с доктринерством, начетничеством, с окостенелостью мысли, со слепой верой в истинность того, что не осознано самостоятельно, с психологией бездумного «исполнителя» (1961. № 9. С. 238).

Что же касается статей, рецензий «позитивного», скажем так, звучания, то и их критики «Нового мира» зачастую строили на контрасте, на оппозиции «старой» и «новой» морали, мировоззренческо-психологических стандартов сталинизма и самоощущения человека, высвобождающегося из крепостной подчиненности догмам, фетишам, конъюнктурным мифам и позорным предрассудкам.

Так, В. Лакшин, говоря о повестях П. Нилина, по сути, посвятил всю свою обширную статью обоснованию тезиса о необходимости руководствоваться презумпцией доверия во взаимоотношениях как человека с человеком, так и человека с государством (1962. № 11), в рецензии на булгаковскую «Жизнь господина де Мольера» рассмотрел вопрос о контактах художника с деспотической властью (1963. № 3), а в необозримой проблематике «Мастера и Маргариты» выделил прежде всего мотив социального страха и перспектив его преодоления (1968. № 6)… О невозможности найти нравственное оправдание произволу говорил Е. Дорош в рецензии на «Исследования по истории опричнины» академика С. Б. Веселовского (1964. № 4)… Е. Старикова, размышляя о творчестве В. Пановой, сформулировала вслед за писательницей аксиому о том,

что доброта бывает нужнее ненависти, что доверие друг к другу важнее бдительности и что даже простодушие милее хитрого расчета. И не потому, что нет врага, достойного ненависти (как не быть!), и что не нужны бдительность и расчет, а потому только, что любовь, доверие, доброта, самоотверженность – это то, что делает человека человеком, то, ради чего стоит жить. А ради ненависти как таковой – не стоит. И ради бдительности не стоит (1965. № 3. С. 232)…

Конечно, были в «Новом мире» при Твардовском литературно-критические публикации, не затрагивавшие ни сферу политики, ни область общественной и частной морали. Но были они, во-первых, в относительном меньшинстве, а во-вторых, в общем журнальном контексте и они приобретали значение идеологического поступка, акции по гражданскому воспитанию читателя, так что вопрос, допустим, о художественном мастерстве или задачах отечественной текстологии непременно увязывался – пусть даже только в читательском восприятии – с классическими вопросами: кто виноват? что делать? с чего начать?..

Эстетика оказывалась неотделимой от этики и политики, а оценка с точки зрения художественности выглядела подчиненной, производной по отношению к оценке с точки зрения возможностей познания «коренных интересов народной жизни». Это делало «новомирскую» критику, во-первых, «гносеологически» сориентированной, во-вторых, воинствующе публицистичной, в-третьих, открыто тенденциозной и, наконец, в-четвертых, моралистической, берущей на себя и исповеднические, и проповеднические – просвещающие и научающие – обязанности.

Критика «Нового мира» времен Твардовского была, говоря иными словами, прежде всего просветительской по своей сверхзадаче, по своему характеру и господствующему тону.

4

К чести «новомирской» критики надо сказать, что эта установка на просветительство, равно как и ориентация на просветительский по главной своей сути завет революционно-демократической критики 1860‐х годов, на просветительские традиции некрасовского «Современника» и «Отечественных записок», были выбраны А. Дементьевым и В. Лакшиным, Ю. Буртиным и И. Виноградовым, Е. Стариковой и А. Лебедевым, А. Турковым и В. Кардиным совершенно сознательно, с полным пониманием исторической предопределенности и идеологической значимости именно такого выбора.

«…Бывают моменты, когда точное знание, трезвый взгляд, честность наблюдений важнее всего для литературы. Не потому, что это последнее слово в искусстве, а потому, что без этого нельзя больше», – писала, например, Е. Старикова (1965. № 3. С. 238), и, сопоставляя это наблюдение с близкими ему по духу, ощущаешь, что таким моментом – в параллель к периоду, когда, расчищая завалы крепостнической идеологии и морали, действовали Чернышевский и Добролюбов «со товарищи», – виделась критиками «Нового мира» и эпоха, наступившая после XX съезда КПСС. Само время побудило на «поиски твердой почвы новых убеждений, коли старые оказались негодными» (В. Лакшин. 1967. № 8. С. 234), и как в литературе, так и в критике поставило «во главу угла исследование общественного смысла изображаемых явлений» (И. Виноградов. 1965. № 7. С. 235; выделено И. Виноградовым. – С. Ч.).

К чести «новомирских» авторов надо сказать и то, что они, во-первых, трезво осознавали временный, переходный характер переживавшегося ими в ту пору «момента»[228], а во-вторых, известную односторонность, ограниченность только просветительского или даже преимущественно просветительского подхода к явлениям литературы, ибо, как замечал еще высоко ценимый «новомирцами» Плеханов,

просветитель не враждует с искусством, но не имеет к нему и безусловного пристрастия. У него вообще нет исключительного пристрастия ни к чему, кроме своей великой и единственной цели: распространения в обществе здравых понятий.

Впрочем, А. Лебедев, приведя эти слова Плеханова о революционно-демократической критике в программной для журнала статье «Судьба великого наследия», счел необходимым откорректировать их плехановским же напоминанием о том, что

критика эта отнюдь не требовала от искусства какой бы то ни было тенденциозности. Напротив, она отворачивалась от тенденциозных произведений и требовала от художника только одного: жизненной правды. Уже поэтому она не могла дурно влиять на эстетический вкус читателей (1967. № 12. С. 224–225).

Что же, напоминание