Селена, дочь Клеопатры - Франсуаза Шандернагор

Николай Дамасский пригласил каждого из новых жителей дворца выбрать сад для занятий. Александр захотел тот, что с пантерой, Птолемей – с маленькими животными, а обрадованная Селена получила рай спящей Ариадны, лежащей на ложе из листвы прекрасной дамы, голова которой покоилась на скрещенных руках. Статуя располагалась у края водоема, где в такой же темной, как листва деревьев, воде отражался сад, и казалось, что их было два.

– У меня есть два сада, – хвасталась девочка, – один на земле, второй на воде!

Расположившись в павильоне своего огромного рая со свитками в руках, она, похоже, забывала и об отъезде отца, и об армянском младенце, и о потере Синего дворца. Следует отметить, что она уже была «украшенной». С того времени, как она стала царицей Кирены, каждый вечер после купания служанки подкрашивали ее ладони и подошвы ног кипрской хной. Внезапно она начала считать себя красивой… Прецептор иногда с удивлением наблюдал за этой смуглянкой с тоненькими ручками и маленьким личиком: на кого именно она похожа, если учесть, что ее отец в молодости славился своей красотой, а мать, хоть и не считалась красавицей, но слыла грациозной царицей?

Это было не столь важно: маленькая правительница уже демонстрировала умственные способности, достойные ее родителей. Или, по крайней мере, сравнимые со способностями ее сводных братьев, Антилла и Цезариона. Что совсем не относилось ни к двум другим мальчикам, ни к мидийской принцессе, для которых прецептор и репетиторы (целая армия!) должны были постоянно придумывать новые стимулы. Для того чтобы обучить Птолемея и Иотапу алфавиту, Николай с помощью пекарей сделал из теста буквы, которые потом покрыли медом: маленькие ученики имели право съедать те из них, которые правильно называли. Птолемей с наслаждением бросался на бету, в которой он видел два соска своей кормилицы, а Иотапа соглашалась узнавать омегу с ее двумя хлебными брюхами.

Другая игра: слуги с опахалами (или слуги, отгоняющие насекомых), каждый из которых носил на себе щит с нарисованной буквой, становились между цветочными клумбами сада так, чтобы складывались слова. Дворцовой прислуги было вполне достаточно, чтобы представить не только двадцать четыре буквы греческого алфавита, но и восемьсот знаков древнеегипетского языка. Потому что у каждого ребенка слуг было в избытке: номенклаторы, в чьи обязанности входило напоминать молодым монархам имена придворных; дегустаторы, которые пробовали каждое блюдо; хранители гардероба, ухаживающие за одеждой; подниматели занавесок, шагающие впереди детей по всему дому; и для всех, мальчиков и девочек, – педагоги и грамматисты. К счастью, все слуги, за исключением учителей и одного или двух астрологов, были незаметными, и дети привыкли к тому, что они меняются, словно мебель, звание или дворец.

Из раннего детства Селена сохранила в памяти лишь Сиприс, свою кормилицу, и пигмея Диотелеса. Прецептор с удовольствием избавился бы от пигмея, но он быстро подметил, что старый акробат обладал искусством усмирять эту диковатую девочку. В остальном экстравагантный карлик был весьма культурен, даже принимая во внимание то, какие книги он выбирал в библиотеке для чтения. Николай считал, что в его рассуждениях отсутствовал здравый смысл. Вопреки мнению прецептора и некоторых других великих умов того века, он осмелился утверждать, что трагедии Софокла были лучше, чем Ликофрона[103] из Халкиды[104].

– А ну-ка признай, что ты ставишь старого Эсхила выше нашего Соситеоса[105]! – подшучивал над ним Николай.

– Да, я это утверждаю, – отвечал пигмей под общий смех присутствующих.

Этот карлик, монстр дерзости и самоуверенности, выглядел просто гигантом! Но ученые Музеума любили его, потому что он знал столько забавных историй о дворе… К тому же царский врач Олимп (который наконец-то избавился от Главка, поскольку тот отправился с Клеопатрой в Эфес) продолжал защищать своего бывшего «ассистента». Все это свидетельствовало о том, что прецептору стоило беречь пигмея.

Более того, когда последний страус Диотелеса, разбитый параличом и потерявший все перья, умер, то по предложению Николая пигмей был назначен педагогом Селены. Сидя в своем дворце на Антиродосе, Цезарион колебался, прежде чем подписать указ:

– Мой учитель Евфроний уверяет, что твой эфиоп опасен для маленьких девочек, что он навязчив с ними, что его жесты, в конце концов…

– Это только с рабами, – уточнил Николай. – Сын Амона, эти истории происходят только между рабами, учителя могут их игнорировать. Что касается меня, то я считаю, что этот старый дурак слишком благоразумен, чтобы приставать к свободным девочкам: ему дорога его шкура, какой бы черной она ни была…

– Но Евфроний удивлен тем, что он падок на столь молодых девственниц, семи или восьми лет. Ладно еще мальчики такого же возраста: у всех моих министров, даже у евнухов, есть свои сладкие детки… Но девочки семи лет!..

– Он принимает их за равных, вот в чем дело. – И добавил: – С девочками, не достигшими половой зрелости, он не рискует оставить после себя след: «Если бы я дожидался, пока им исполнится тринадцать лет и они умрут, рожая черно-белого ребенка, – вот тогда бы я заработал порку!» Этот чудак не так уж глуп, мой господин. В любом случае твоя сестра к нему очень привязалась и не простит нам, если мы их разлучим. Она смотрит на него как на игрушку, а он почитает ее как богиню. Точнее – если мне позволено произнести такую бестактность, – он воспринимает принцессу как собственного ребенка: дважды он спас ей жизнь, дав дельные и ценные советы.

– Назначим его, – вздохнул Цезарион. – Но среди рабынь нужно найти для него маленькую девочку на его вкус, и пусть держится только ее… А разве у Таус, кормилицы Александра, нет дочери?

– Да, действительно! Тонис, молочная сестра твоего брата.

– Отдай ему ее, если она хорошенькая. И пусть не смеет прикасаться к царице Кирены даже взглядом!

Селена больше не была влюблена в своего старшего брата так, как раньше. В восьмилетнем возрасте у нее не было ни таких игр, ни таких развлечений, как у него. Но когда она начинала проказничать, стоило только пригрозить пожаловаться Цезариону, как девочка тут же становилась шелковой и послушной: сын Амона, ее брат, станет фараоном, а она – его женой, и Селена гордилась этим, преклоняясь перед его божественной волей. Что касается остального, то ей больше не нравился запах жениха (когда он останавливался во дворце Тысячи Колонн, возвращаясь из палестры, от него всегда пахло горьким потом), ей больше не нравился его голос, теперь такой неровный и шероховатый, а также его кожа, которая над верхней губой потемнела, что придавало ему строгий вид. Однако ей все еще нравился его пристальный взгляд, его грустная улыбка и красота рук, машинально поглаживающих золотую шерсть сфинксов, когда он говорил. Она всегда мечтала прикоснуться к его рукам. Как там напевала ей няня? «Ах, почему же я не раб, льющий воду на твои пальцы?..» Цезарион, я – гранат, спеющий в глубине сада: придет день, когда я напою тебя.

Цезариону исполнилось четырнадцать, затем пятнадцать. Он был очень одинок. Иногда его развлекал сводный брат Антилл, но этот новый товарищ, на которого рассчитывала мать, был слишком юн для него, слишком беспечен и к тому же не обременен государственными заботами. Время от времени они могли поспорить за партией в кости или отправиться на ипподром наблюдать за соревнованиями колесниц, поскакать верхом вдоль берега озера или посмотреть, как по песку стадиона катаются борцы. Но затем Антилл возвращался к учебе, тогда как Цезарион в облачении фараона возглавлял суды, принимал государственных служащих, выступал с докладами, ставил печати на письмах. Такой одинокий… У него даже не было времени развлечься, позаниматься геометрией на песочном столе, порасспрашивать ученых Музеума о расположении звезд на небе. Иногда вечерами, перед сном, ему хотелось снова стать маленьким ребенком, хотелось, чтобы вернулась его мама, навсегда вернулась в Александрию, и чтобы их жизнь стала такой, как прежде: до Антония, до других детей, до угрозы.

Он пытался представить, какое счастье наступит для них двоих, если отчим сгинет в какой-нибудь битве. Он никогда не отгонял от себя эту мечту, хотя и понимал, что это страшно, и осознавал также, что у него не было шансов выжить после смерти Антония. Или Птолемеи станут править в Риме, или потеряют все, даже Египет. Цезарион смотрел на вещи глазами матери, прекрасно понимал это и боялся поражения, в котором Царица, кажется, не сомневалась. Но самое странное, что он боялся и победы: Цезарион не представлял себя правителем Италии и повелителем народа, языка которого не знал и боги которого отличались грубостью и дурными манерами. Он был греком, который стал египтянином, но никак не римлянином. Впрочем, наверняка ему недолго довелось бы править той далекой страной. Он готов был поспорить, что Антоний лично этим займется, и рано или поздно на трон взойдет династия Антониев. Разве он уже не начал этот процесс на «Празднике Дарения»? В один из этих дней молодой фараон Цезарион скончается от дурного насморка. В любом случае он умрет молодым. Будучи сыном Цезаря, он стал только инструментом в руках своего отчима; когда он перестанет быть полезным, то миром будет править Александр Гелиос! Почему Царица не догадалась о планах своего мужа? Если только она сама к ним не причастна: в конце концов, молодые принцы из «внутреннего» дворца тоже были ее детьми, к тому же их отец был жив, она делила с ним ложе и стол. «Опьянение» – вот что было написано на кольце, которое подарил ей Антоний. Что мог сделать сын против Опьянения и Веселья?