Готический ангел - Екатерина Лесина

Не знаю, к чему подумалось о тайне, но… но Ижицын вдруг вздрогнул, оглянулся и, замерев на минуту, прислушался. И я прислушалась. Тихо. Чуть слышно потрескивали свечи, влажно шлепнулась на стол восковая капля, мягко шелестели, покачиваясь, шторы… скрипнул стул.

– Вы ничего не слышали? – Ижицын выглядел обеспокоенным.

– Ничего.

– Ветер. – Ижицын глядел мне в глаза. – Это всего лишь ветер… Осип говорил, что буря ночью будет, а после бурь обычно затишье… Если сани заложить, то…

Он вымучивал слова и бледнел все больше, и я вместе с ним. Холодно вдруг стало, будто тем самым, ледяным, вьюжным ветром потянуло.

– Наталья Григорьевна, я знаю, что противен вам, что вы любите другого, и, поверьте, будь такая возможность, отпустил бы вас. Я ошибался, когда думал, что время все наладит… умоляю простить. И не прошу большего, чем дружеское расположение… возможность находиться рядом, не вызывая отвращения и ненависти. А если вы когда-нибудь сочтете, что пребывание в этом доме, как и мое общество, чересчур тягостно, я не стану удерживать… достаточно лишь слова и… разводу дать не могу, но обеспечить достойную жизнь… вне моего внимания… назначить содержание. Пожизненное…

– Прекратите!

Он замолчал. Он был бледен той смертельной бледностью, что выдавала страшное волнение и, признаться, пугала меня куда больше слов. Господи, да что же я сделала-то с живым человеком? До чего довела? Коснуться бы… успокоить. А слов не найду. Руку протянула, хотела накрыть его ладонь, как матушка всегда делала, когда утешить желала, а Ижицын отпрянул.

– Не надо, Наталья Григорьевна. Не надо жалеть меня, иначе потом себя жалеть станете… не режьте душу.

Глаза у него светлые, прозрачные, и страшно видеть в них боль и обиду. Я не хотела причинять ему такую муку… я просто не знала, еще не знала, что люблю.

Люблю?

Наверное. Но как теперь сказать об этом?

Ижицын ушел, а я осталась. Три свечи, сгоревшие до половины, средняя чуть подкосилась, склонилась, будто тщась дотянуться до той, что справа, и капала горячим воском на скатерть. Прасковья завтра переживать станет…

Мой ангел по-прежнему дремлет, снова беру в руки, подношу к свету, но на этот раз чуда не случается. Одиноко. До чего же одиноко… и холодно. Верно Савелий говорил про бурю и мороз.

Савелий ушел. А я, наверное, вот-вот заплачу.

И все ж таки катание состоялось, на третий день после того ночного разговора, который я, ложась в пустую, согретую кирпичами, но все одно отсыревшую и неприятную в прикосновении постель, вспоминала. Каждое слово его, и тон, и бледность, и боль, которую ощущала столь же явно, как будто она была наполовину моей.

А Савелий вел себя обыкновенно, вежлив, чуточку смущен, привычно неловок. Мы и виделись-то редко, лишь во время ужинов, долгих и каких-то чересчур уж торжественных. На стол накрывали не в столовой, а в большой зале. Стол под белою скатертью, серебряная посуда, созвездия свечей, живые цветы из оранжереи, и мы с Савелием друг напротив друга. Вежливы, обходительны… до слез, до обиды, точно из этой обходительности стену выстроили.

Сама ведь виновата, во всем виновата, но как быть, как исправить – не знаю.

– Наталья Григорьевна, я буду весьма рад, если вы соблаговолите поучаствовать в катании на санях… Говорят, за городом весьма красиво. – Савелий смотрит поверх меня, оборачиваюсь – за спиною ничего. Никого. Пустота и робкие суетливые тени.

– Буду рада. – Мне хочется сказать совершенно иное, но Прасковья вносит очередное блюдо, на вытянутых руках, чуть накренив поднос влево и раскрасневшись с натуги. Вместе с нею в зал вползают недовольство и раздражение, а мои так и не сказанные слова растворяются в полумраке.

Завтра.

Уже сегодня. Тройка лошадей, под дугою нервно мнет снег тонкими ногами рысак серой масти с белою длинною гривой. И пристяжные хороши – караковые, легкие в кости, приплясывают, трясут головами, и вплетенные в гривы бубенцы отзываются разноголосым звоном.

– Садитеся, Наталь Григорьевна. – Осип в полушубке походил на лохматого медведя, которого я как-то в зверинце видела, такой же крупный и неповоротливый с виду. – С ветерком прокачу… Эх, застоялись, бедолажные, простору хотят.

Савелий помог забраться в сани, похожие на лаковую детскую игрушку и, точно для пущего сходства, разрисованные ярко-лазурными узорами. В меховой полсти было тепло и уютно, и Савелий рядом, ближе, чем когда-либо… держит за руку и говорит что-то, щурится от солнца. А я не слушаю, я смотрю. На него, на небо, на Осипову широкую спину, из-за которой не видно ни дуги с колокольцами, ни лошадей, на невозможно яркие сугробы и темно-зеленую ель со смерзшимися иголочками.

– Вам не холодно? – спрашивает Савелий отчего-то шепотом. Я качаю головой – не холодно, даже жарко… И тут Осип свистит, громко, заливисто, всполохивая примостившихся на березовой ветке снегирей.

– Н-но, лядащие! – Хлыст, разрезав воздух, хлопнул где-то впереди, над лошадиными мордами.

И понеслись…

Сани шли быстро, быстрее, еще быстрее… летела из-под полозьев мелкая ледяная крупа, переливались драгоценною шубой сугробы, а дома, деревья, люди проносились мимо, не разглядеть, зато небо, прозрачно-синее, как Савельины глаза, было близко. Еще немного, и оборвется равнина, кончится земля и серо-караковая ижицынская тройка сомнет копытами облака.

– Эге-ге-гей! Ходу! Ходу дай! – Осип, привставший на козлах, поторапливал лошадей зычным голосом, и те, послушные, бежали еще быстрее.

Город вдруг исчез последними черно-белыми, погребенными в сугробах домами, и теперь снежная равнина виделась мне бесконечной и чудесной.

– Сейчас река будет! – прокричал Савелий, он раскраснелся на морозе и улыбался по-настоящему, по-доброму, так, как никогда прежде.

– По реке шибко пойдем! – не оборачиваясь, добавил Осип. – Лед-то хороший, и коней подковавши… Эге-гей!

Наверное, только теперь, разогретая, распаленная ледяным ветром, я поняла, что живу…

Господи, до чего же хорошо!

– Ходу, ходу! – засвистел Осип и снова хлыстом ляснул, уже отчего-то над моею головой. Страшно. Ижицын обнял, прижал к себе…

– Ходу!

Сани взрезали лед с резким скрежетом, покачнулись, пошли в сторону, переворачиваясь, но рывок – и снова стали на сине-ледяную, бескрайнюю дорогу, окаймленную черными столбами деревьев. Воронья стая вдруг сорвалась с веток, разлетелась в стороны, поганя небо чернотой и хриплым, грозным карканьем. Жутко стало, всего на мгновенье, на один удар растревоженного сердца, но Савелий засмеялся, обнял, прижимая к себе. Щеку царапнуло заиндевевшим мехом шубы, но все одно было хорошо, спокойно, счастливо.

– Эге-ге-гей! Шибче… Эге-гей!

Василиса

Утро, болит голова, снежно-блеклое небо, разломанное редкими темными облаками, и вязковатый выцветший туман, сквозь который машина пробирается медленно, осторожно. Ижицынский дом кутался во мглу, прорывая ее острыми башенками и выглядывая в дыры влажными черными стенами.

– Недоброе место, – сказал водитель. Первые слова, не считая короткого формального приветствия. – Как тут жить?

Не знаю, но придется, наверное. Чемодан был на колесиках, модный, Динкой-Льдинкой подаренный и нежно мною любимый, но сейчас колесики вязли во влажной земле, и чемодан норовил завалиться то вправо, то влево, выкручивая запястье. К гладким пластиковым бокам моментально прилипли грязные листья.

– Давай я, – шофер сжалился надо мной. – А то ж изгваздаешь весь. И сама, гляди, аккуратнее, художница.

Он как-то очень обидно это сказал, будто выругался, и мне стало не по себе. Что плохого в том, чтобы быть художницей? Я шлепала по дорожке, пробираясь сквозь туман, и думала о том, что, наверное, не нужно было соглашаться, не нужно было ехать сюда жить. И не нужно было рассказывать Матвею про эту работу, он заинтересовался, особенно домом, и еще личностью Ижицына, про которого сказал «любопытно». Еще одно «любопытно» досталось Иву-Ивану, а коллекции и готике – «очень любопытно».

– Проходь, – водитель посторонился, пропуская меня в теплую утробу дома. – Ноги только вытри, а то Ренатка верещать будет.

Вытерла, темный коврик-тряпочка – не такие должны лежать у порога особняков – влажно хлюпнул и выпустил гроздь мелких мутных пузырьков.

– Тебе чемодан в комнату отнесть? – поинтересовался провожатый. – Ты, если чего, не стесняйся, спрашивай, я – Васька, как кот, тока лучше.