Моя сестра живет на каминной полке - Аннабель Питчер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Веки у Джас черные-черные. Тени у нее такие. И она вдруг крепко сжала свои черные веки. Как будто бы ей больно.
– Не могу больше терпеть папино… – она помедлила, глубоко вздохнула, – папино пьянство.
Впервые слово было сказано вслух. Хорошо еще, что Джас зажмурилась, потому что я не знал, что мне делать со своим лицом, и с руками, и с ужасной правдой – наш папа пьяница.
– Мне всего пятнадцать! – вдруг громко и яростно сказала Джас, открывая глаза. – Ты в самом деле хочешь участвовать в этом дебильном конкурсе?
Я кивнул, и моя сестра, немного помолчав, сказала:
– Ну ладно.
17
Последняя
неделя четверти выдалась хуже некуда. Сунья со мной не разговаривала, и я уже осатанел от снежков, которые Дэниел норовил запустить мне в лицо, от сосулек, которые он засовывал мне за шиворот, и от того, что все получают рождественские открытки, а я нет. В библиотеке установили такой почтовый ящик – бросаешь туда свои открытки, а в конце уроков их разносят по классам и вручают адресатам. Директор этой чепухней занимается – нацепит колпак Санта-Клауса, заявится в класс и похохатывает довольно: «Хо-хо-хо!» А потом зачитывает имена на открытках. И всегда бывает целая куча открыток для Райана, куча для Дэниела и довольно много для Суньи. Я поначалу не знал, что и думать, на площадке-то она все время одна стоит – и вдруг такое внимание. А потом заметил, что все адресованные ей открытки нарисованы одинаковыми фломастерами на одинаковой бумаге и подписаны ее почерком именами всяких супергероев – Бэтмана, Шрека, даже Зеленого гоблина. А всем известно, что Зеленый гоблин – злейший враг Человека-паука. Она еще выложила эту открытку на самом виду, возле своего пенала, чтоб я хорошенько рассмотрел.
После родительского собрания мы с ней ни словом не перемолвились, и она больше не брала мои цветные карандаши. А мне надо было столько рассказать про Крупнейший в Британии конкурс талантов и про то, что мы решили послать маме письмо, а папе оставить записку, чтобы пятого января они приехали в Манчестер, в театр «Пэлас». Я хотел спеть ей нашу песню, и станцевать наш танец, и объяснить, что после этого все пойдет на лад. Когда к нам вернется мама, а папа бросит пить и они оба перестанут вечно думать про Розу, папа будет просто на седьмом небе от счастья и ему будет не до Суньи. Он, может, и не обрадуется нашей с ней дружбе, но мама скажет: «Оставь их в покое», и Сунья придет к нам в гости. Мы станем есть тропическую пиццу, и никто даже не вспомнит, что Сунья мусульманка.
Через два дня Сочельник. Наверное, ни 24, ни 25, ни 26 декабря почта не работает. Сегодня утром никаких писем, только благотворительные послания про то, чтоб ты подумал о голодающих в Африке, когда будешь есть свою индейку. Постараюсь не забыть про них на нашем рождественском ужине. В этом году у нас будут куриные сэндвичи, потому что ужин приготовит Джас. Думаю, благотворителям все равно, что именно я буду есть, лишь бы, сидя за столом, я обратил свои мысли к умирающим от голода.
Если в Рождество почта не работает, у мамы остается только завтрашний день, чтобы послать мне подарок. Я стараюсь настроиться на радостное предвкушение. Воображаю толстый пакет на коврике под дверью, но только представлю открытку с крупными синими буквами – СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, СЫНОК! – и снова начинает противно сосать под ложечкой и мне становится страшно. Теперь это странноватое ощущение почти не проходит.
Я спросил миссис Фармер, за сколько дней она должна предупредить директора, если ей понадобится выходной. Она была недовольна, что я пристаю, и все поглядывала на стенд у себя над головой, будто кофейные кляксы на ангелах моих рук дело. Потом все-таки ответила:
– Если дело важное, меня сразу отпустят. А теперь отправляйся на улицу и не задавай глупых вопросов.
Если дело важное. Я никак не мог забыть эти слова. Они кружились у меня в голове, и от этого сама голова начинала кружиться. Когда мы писали сочинение, моя ручка даже не коснулась бумаги, на математике я брал числа с потолка, а на рисовании овцы у меня вышли больше пастухов. Все потому, что не мог сосредоточиться. Получилось, будто стадо кровожадных овец хочет растоптать колыбель с Иисусом.
На школьном вечере – сюрприз, сюрприз! – мы разыграли историю про хлев, и в первый раз мне досталась человечья роль. Я играл человека, который сказал: «На постоялом дворе мест нет». Но это неважно, потому что все равно никто не пришел посмотреть. Джас не успела к началу из-за школы, а папа после родительского собрания не вылезает из постели. Сунья сперва играла Марию, только она все время стонала и держалась за живот, будто рожает. На последней репетиции миссис Фармер стащила ее со стула, заставила встать на четвереньки, сказала, что Сунья будет быком, и велела держаться в глубине хлева.
В самый последний день мне ужасно хотелось поговорить с Суньей, но я не представлял, как начать. Когда она отвернулась, я подбросил ей под стул карандаш, думал, попрошу его поднять, но миссис Фармер выставила меня вон за то, что «разбрасываю по классу остроконечные предметы».
– Ты же мог выколоть кому-нибудь глаз! – возмущалась она.
Как бы не так. Во-первых, карандаш тупой, а во-вторых, я его на пол бросил. Если, конечно, поблизости не разгуливал какой-нибудь невидимый лилипут, а так рядом с карандашом никаких глаз вообще не было. Когда мне разрешили вернуться в класс, карандаш все еще валялся у Суньи под ногами, но я не решился попросить поднять, потому что из-за миссис Фармер все поняли, что я нарочно его бросил. Пришлось чертить ручкой, и я все напутал, а стереть не мог. Теперь получу плохую отметку. Ну и ладно. Отметки меня больше не интересуют. Джас была права насчет школы. Не так уж она и важна.
Когда уроки закончились, миссис Фармер сказала:
– Желаю вам веселого Рождества и счастливого Нового года! Занятия начнутся седьмого января, тогда и увидимся.
Время утекало, а мы так и не помирились. Все разошлись, я остался в классе и смотрел, как Сунья собирает вещи. А она не спеша, по одному, аккуратной стопкой складывала учебники, проверяла, чтобы каждый фломастер был закрыт колпачком и чтобы все они лежали в коробке по порядку, как цвета радуги. По-моему, она ждала, чтобы я заговорил, но при этом она громко напевала, а бабуля всегда говорит: «Перебивать невежливо». Пять прядок волос свисали ей на лицо, она то и дело смахивала их с глаз. В уме всплыли слова: совершенство, сияние, красота, но, прежде чем я успел сказать хоть что-нибудь, Сунья вышла из класса. Она пошла за своим пальто – я за ней, она побежала по коридору – я за ней, она выскочила во двор, потом на улицу, и тут я завопил:
– ОЙ!
Не самое подходящее слово, конечно, но оно сработало. Сунья обернулась. Вокруг почти никого не было, уже стемнело, но хиджаб Суньи горел огнем в оранжевом свете уличного фонаря. Я хотел было сказать: «Счастливого Рождества», но Сунья его не празднует, поэтому я сказал:
– Счастливой зимы!
Сунья как-то странно посмотрела на меня, и я перепугался, что, может, она и времен года не празднует. Сунья попятилась от меня, дальше, дальше, но я не хотел, чтобы она исчезла в ночи, и крикнул первое, что пришло в голову:
– СЧАСТЛИВОГО РАМАДАНА!
Сунья остановилась. Я подбежал к ней и повторил:
– Счастливого Рамадана!
И руку протянул.
На морозе слова были горячими, от каждого слога шел пар. Сунья долго-долго смотрела на меня, а я с надеждой улыбался, пока она не сказала:
– Рамадан был в сентябре.
И я опять испугался, что обидел ее, но глаза Суньи засияли, а пятнышко над губой дрогнуло, как будто она хотела улыбнуться. Звякнули браслеты. Она подняла руку. Пальцы у меня ходили ходуном, пока ее рука тянулась к моей. Осталось двадцать сантиметров. Десять сантиметров. Пять санти…
И тут кто-то засигналил. Сунья, вздрогнув, выдохнула:
– Мама!
Пробежала по припорошенной песком дорожке, забралась в машину. Захлопнулась дверца. Взревел мотор. Сквозь лобовое стекло на меня смотрели два сияющих глаза. Машина скрылась в темноте, а у меня все еще дрожали пальцы.
* * *
Джас накупила мне кучу рождественских подарков: МЮшную линейку[4]
, и ластик, и новый флакон дезодоранта, потому что мой закончился. Все красиво завернула и засунула в мой футбольный носок. Получилось, как будто рождественский чулок. А я сделал ей фоторамку из картона и вставил туда единственную, какую нашел, фотографию, где мы с ней вдвоем. Без мамы. Без папы. Без Розы. Только я да она. И нарисовал вокруг черные и розовые цветы – она же девочка, а это ее любимые цвета. И еще купил коробку ее любимого шоколада, чтоб она хоть что-то поела, а то худющая, просто страх.
Мы наделали куриных сэндвичей, разогрели в микроволновке картошку фри и, прихватив все угощение, уселись смотреть «Человека-паука». Он был не так хорош, как на мой день рождения, но мне все равно понравилось, особенно то место, где Человек-паук устраивает взбучку Зеленому гоблину. Роджер потихоньку обгрызал мой сэндвич, а Джас к своему даже не притронулась. Сказала:
