Моя сестра живет на каминной полке - Аннабель Питчер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сунья не сказала ни «спасибо», ни «ух ты», даже не взвизгнула от радости, как все девчонки. Она сказала: «Ш-ш-ш» – и глянула через плечо, будто боялась, что кто-то стоит сзади.
Я сунул конверт ей в руку и ждал – вот сейчас она его откроет, увидит снеговика в футболке с пауком и снежную бабу в хиджабе и, конечно, улыбнется. Но она спрятала конверт под пижамой и прошептала:
– А теперь уходи.
Я не двинулся с места. Она снова оглянулась на дом:
– Ну пожалуйста, уходи! Мне не разрешают с тобой дружить. Мама говорит, ты неподходящая компания.
– ЧТО?
Сунья рукой закрыла мне рот. Губы обожгло, как тогда, на Хэллоуин. В глубине дома скрипнула половица.
– Иди же! – шепнула она и вытолкала меня на улицу, а Сэмми, наоборот, втащила за шкирку внутрь.
Я не перелетел, как в первый раз, а еле перелез через забор и мешком шлепнулся на мерзлую землю.
18
Коробка
с шоколадными шариками вывалилась у меня из рук, когда в кухню вошла Джас. Ее нельзя было узнать.
– Ты похожа… – начал я, но она меня оборвала:
– Замолкни! Лучше дай мне ручку.
И принялась сочинять записку папе. Девять вариантов забраковала. Сначала написала так: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, приезжай». Это было как-то уж слишком жалобно, и она написала: «Приезжай, а не то…» Вышло чересчур угрожающе. Наконец, после еще восьми попыток, Джас написала: «Папа! У нас для тебя сюрприз. Нам бы очень хотелось, чтобы ты сегодня приехал в Манчестер, в театр “Пэлас”. Будь там в час дня. Не пожалеешь!»
Я так психовал! Сильнее даже, чем Трусливый Лев из «Волшебника Изумрудного города». А уж более слабонервного существа я и не знаю. Внутри у меня все трепыхалось, словно там завелись птички. А может, и огромные птицы, орлы какие-нибудь или ястребы. Или, если на то пошло, те Летучие обезьяны, которые утащили Элли к злой волшебнице, что боялась воды. В общем, внутри меня точно кто-то был и все норовил ухнуть сверху вниз, и в животе было как-то нехорошо. Я до смерти боялся что-нибудь забыть, перепутать и, пока Джас сочиняла записку, все твердил, твердил слова и повторял свой танец. Потому-то Джас и пришлось порвать шестой вариант – я высоко задрал ногу и заехал по ручке. Меня это почему-то жутко развеселило, а Джас рассердилась:
– Черт бы тебя побрал, Джейми!
И не разрешила пойти вместе с ней к папе в спальню, чтобы оставить записку и завести будильник на четверть шестого, – боялась, я шуметь буду.
* * *
Было пять утра, и мы все делали очень тихо, хотя могли бы и не стараться. Папа и днем-то не просыпается, даже когда телевизор в гостиной орет во всю мочь. Но мы все равно ходили на цыпочках, а если кто-то что-то уронит или громко скажет, сердце у обоих так и обрывалось. Джас психовала, потому что за нами должен был заехать Лео, а если папа увидит нас в его машине, он всех точно поубивает. А я психовал, потому что если папа нас застукает и никуда не пустит, то они с мамой никогда не помирятся. Мы еще 28 декабря послали ей письмо, чтобы уж наверняка дошло. И мистеру Уокеру на этот раз не к чему придраться – в колледже рождественские каникулы. Я постарался, чтобы было ясно – дело очень важное, чуть не через слово повторял: «Такой шанс выпадает лишь раз в жизни» (это я по телику слышал), а еще: «Приезжай в Манчестер и измени свою жизнь» (из их письма списал), а еще: «Пожалуйста, мам, мне очень нужно с тобой увидеться» (это уж я сам придумал).
– И как только я согласилась? – пробурчала Джас, когда мы пошли в гостиную ждать Лео. – В гороскопе ведь четко сказано: Не предпринимайте рискованных поступков. – Она судорожно вздохнула, прижав руку к груди.
– Давай пройдем все еще разок от начала и до конца, – предложил я, глядя на ее дрожащие пальцы.
Мы шепотом пропели слова и повторили все движения, только Роджер путался под ногами. Он проснулся и все крутился возле меня, не давал ни подпрыгнуть, ни притопнуть, ни обежать вокруг Джас, как надо в первом куплете. Я, конечно, злился, но старался не ругаться, потому что меня еще грызла совесть за то, что я тогда захлопнул дверь у него перед носом. Но когда я споткнулся о рыжий, в блестках, хвост, терпение мое лопнуло. Я нагнулся, он глянул на меня, такой уверенный, что его погладят, но я вместо этого взял и вынес его в прихожую. И дверь закрыл. Он мяукал, мяукал под дверью, а я не обращал внимания. Потом ему надоело и он убежал.
– Приехал! – шепотом взвизгнула Джас.
Синяя машина остановилась перед домом. Джас поправила свою новую прическу.
– Хорошо?
Я сказал:
– Да.
Хотя, по правде, вид у нее был странноватый. Ночью Джас перекрасила волосы в каштановый цвет, а утром заплела в две аккуратные косички. Она до того походила на Розу, даже жутко было. Ну да, знаю, они были одинаковыми и все такое, но я-то уже привык, что Джас – это просто Джас. Не оставляло ощущение, будто дух Розы спустился с небес и вместе со мной залез в машину Лео. Мне не хватало розовых вихров, и черной одежды, и сережки в носу. На Джас было платье в цветочек, кофта и туфли без каблуков с пряжками – все, что мама в последний раз купила ей в Лондоне. А я по-прежнему был в своей футболке с пауком, потому что мама огорчилась бы, если бы я явился в чем-то другом. Я хорошенько почистил футболку тряпкой, а рукава заколол булавками.
У Лео брови на лоб полезли, когда он увидел Джас. Та глянула на него и бросила:
– Это только на сегодня.
Лео облегченно вздохнул, но все же сказал:
– Клевый прикид.
И тогда Джас засмеялась, и Лео засмеялся, и я, чтобы не отставать, тоже засмеялся. И мы поехали. Быстро поехали, потому что в письме было сказано, что у них там живая очередь, а на сцену успеют выйти только первые сто пятьдесят номеров. Мы гнали по горам – вверх-вниз, вверх-вниз; пролетали мимо ферм, петляли по деревенским улочкам, а солнце поднималось все выше и выше. В одном месте мы ехали прямо на него, на солнце, – всю машину залил желто-оранжевый свет, и стало тепло, будто мы оказались в яичном желтке. И все вокруг было таким красивым и так обнадеживало, что мне вдруг ужасно захотелось поскорее выйти на сцену. Прямо дождаться не мог!
* * *
В театре к нам подошла девушка с блокнотом в руках и спросила:
– Какой у вас номер? Что вы делаете?
– Поем и танцуем, – ответила Джас.
Девица испустила вздох, будто умирает со скуки, и сунула нам номер – сто тринадцатый. И сказала:
– В пять часов будьте готовы выйти на сцену. У вас будет три минуты, а не понравитесь жюри – и того меньше.
Я глянул на настенные часы. Десять минут двенадцатого.
В зале для ожидания было полным-полно народу. Клоуны, жонглирующие фруктами, двадцать девчонок в балетных пачках, пять дам с дрессированными собачками, девять фокусников, вытаскивающих из шляпы всякую живность, и один метатель ножей, сплошь в татуировке, который резал яблоко, зажав клинок золотыми зубами. Мы с Джас нашли два свободных деревянных стула в середине зала, сели и стали ждать.
Время бежало быстро. Два раза в час мы повторяли весь номер от начала до конца. И было столько всего, на что стоило поглазеть, и столько всего, что следовало обдумать, что каждый раз, как я поднимал глаза на часы, оказывалось, что стрелки перескочили еще на полчаса вперед. Я представлял, как папа обнаружит письмо возле кровати, как он бросится в душ, как будет выбирать одежду понаряднее. Представлял, как мама надевает красивое платье и говорит: «Куда я иду, тебя не касается, Найджел!» – и как покупает нам поздравительную открытку на заправке по дороге к Манчестеру. Скорее всего, они увидят друг друга еще на улице, покачают головами, вздохнут и скажут: «Ох уж эти дети!» С укоризной скажут и с гордостью, как будто поверить не могут, что у нас хватило храбрости устроить такой сюрприз. Места они выберут поближе к сцене, и будут вместе есть одно мороженое, и с удовольствием просмотрят все сто двенадцать номеров до нас. А потом на сцену выйдем мы, и Джас – точь-в-точь Роза, и папа счастливо улыбнется тому, что она опять стала нормальной. А когда я в своей футболке с пауком начну танцевать, они с мамой просто ахнут!
Вот такая приятнейшая мысль крутилась у меня в голове, пока мы ждали своей очереди. А другая классная мысль была про два сияющих глаз и две смуглые ладони, которые захлопают громче всех, когда я допою последнюю ноту и победно вскину вверх руки.
На сцену вышел сто пятый номер. У Джас начала дергаться нога. Она побледнела. В этой новой одежде и с новой прической она казалась маленькой девочкой. Мне даже захотелось защитить ее. Я обнял Джас за плечи. Еле дотянулся. А она улыбнулась и шепнула:
– Спасибо.
А я сказал:
– Тебе надо больше есть, – потому что у нее кости выпирали из-под кожи. Джас удивленно посмотрела на меня, а я добавил: – Ты и так стройная.
У нее глаза наполнились слезами. Девчонки такие странные. Мы взялись за руки и ждали.
Сто восьмой. Сто девятый. Сто десятый… Всего два номера до нас. Зал ожидания мало-помалу пустел. Пахло потом, гримом, какими-то объедками и было влажно и жарко – как в бане, потому что батареи работали вовсю. Заиграла мелодия сто одиннадцатого выступления. Старик не успел пропеть и пяти ноток, а его музыку уже вырубили и судьи объявили, что таланта у него нет. Зрители начали скандировать: «Долой, долой, долой, долой!» Джас позеленела.
